Читать книгу - "«Линия Сталина». Неприступный бастион - Герман Романов"

Нет, нельзя терять даже часа, а рвать фронт и неутомимо преследовать большевиков, не ждать отстающие от танков пехотные дивизии Вермахта! И помнить, что время драгоценно не только для немцев, но и для врага, что сможет опомниться, вот тогда будет действительно трудно! Ведь в академии недаром говорили, что слабость русских – в отсутствии квалифицированных генералов, а сила – в многочисленных резервах!

В данных аксиомах за эти пять дней «двинского сидения» Манштейн убедился окончательно, они правильны. Все это время красные пытались отбить Двинск, вначале силами собственных парашютистов, бросив десять тысяч отчаянных солдат на танковую и моторизованную дивизии, которые с легкостью отбили атаки, к тому же не поддержанные артиллерией, которой по штатам у десантников просто не имелось. И лишь потом подошли русские механизированные дивизии, все повторилось – легкобронированные машины красных горели десятками, но раз за разом их продолжали бросать в атаки с немыслимой по немецким меркам, чудовищной и абсолютно не нужной расточительностью, пока большевики полностью не выдохлись в бесплодном натиске, потеряв почти сотню танков.

В это время советские бомбардировщики делали по десятку налетов в день, стремясь разбомбить мосты, надежно прикрытые зенитной артиллерией всего корпуса и перелетевших на аэродром истребителей Люфтваффе. В один из таких дней сбито было два десятка бомбардировщиков, но советское командование упрямо продолжало отправлять экипажи на верную гибель без малейшего шанса на успех.

Такие безнадежные воздушные и наземные атаки красных примирили Манштейна с этими ста часами простоя. Большевики не использовали их для отвода войск, что было бы самым неприятным, так же как и не отдали приказ быстро окопаться, подготовить глубокоэшелонированную оборону, всемерно подтягивая из внутренних районов страны резервы. Советское командование совершенно не извлекло выводов и продолжало, к большому удовольствию германских генералов, свои глупые беспрерывные контратаки, окончательно обескровливая в них оставшиеся боеспособные соединения. Более того, вчера сам Манштейн приказал наступать своим частям, отбросить большевиков от Двинска – удар провели накоротке, словно репетируя будущее наступление, и территория плацдарма увеличилась втрое. Еще один короткий нажим, и путь на Резекне был бы открыт, но командир 56-го корпуса не стал делать столь опрометчивого шага, опасаясь вспугнуть русских.

Летняя ночь коротка, и генерал посмотрел на алеющее у самого края небо. Уже не будут повторяться прошлые атаки, не потому что большевикам урок не впрок, как русские сами любят говорить, а сами немцы перейдут в наступление с решительными целями.

Вечером в распоряжение Манштейна подошла моторизованная дивизия СС «Тотенкопф», теперь все три подвижные дивизии его корпуса ударным кулаком через час проломят сшитый на живую нитку большевицкий фронт. И можно смело наступать дальше на Резекне, потом на Остров, имея в тылу приданную корпусу 290-ю пехотную дивизию генерал-лейтенанта барона фон Вреде. Вчера вечером со своего двинского плацдарма уже ударил 41-й моторизованный корпус Рейнгардта, он подойдет сюда с левого фланга, и тогда вся единая 4-я танковая группа намного быстрее проложит себе дорогу к укреплениям Пскова и Острова, сокрушит их с ходу, двинется дальше на Петербург, Северную столицу этой варварской России.

Ждать больше нельзя, время драгоценно и уходит без всякой пользы для германского Рейха! Тут ведь не Троя, чтобы в здешних местах не то что десять лет, а лишний день топтаться попусту!

Эрих фон Манштейн еще раз посмотрел на подсвеченные алеющим на востоке небом облака над своей головой – до рассвета оставалось полчаса, не больше, дождя не будет, погода самая подходящая для наступления. И в пять часов утра грохот десятков германских орудий проложит дорогу вперед его танкам и мотопехоте. И не сдержавшись от нетерпения услышать канонаду, он произнес глухо, самому себе, словно заклинание:

– Сегодня нужно наступать так, чтобы послезавтра быть в Острове!

Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Восточнее станции Дно

Дверь за спиной резко раскрылась, да так, что Николай Михайлович от неожиданности вздрогнул и машинально прижал ТТ к груди, позабыв про баловство с оружием. Других бойцов за это всегда наказывал, а тут сам как мальчишка попался, стыдоба!

В купе чуть не влетела черноволосая женщина в белом медицинском халате, накинутом сверху на обычное солдатское «хэбэ». И в сапогах, стук от которых перекрывал грохот колес, как ему показалось в первую секунду. У нее, видно, там ступни болтались, как карандаши в стакане, хоть и небольшие «яловики», но уж больно она была маленькой. Сам Гловацкий, бывший что там, что здесь тоже невеликого росточка, ощутил себя рядом с этой пичужкой настоящим гигантом.

– Товарищ генерал, не нужно себя убивать! Не все женщины такие, вы еще найдете себе по сердцу! Их ведь больше, намного больше, они любящие, верные, добрые и не порченые суки! Не нужно вам стреляться! Милый мой, хороший, не надо этого делать!

Гловацкий оторопел – такого с ним никогда в жизни не было. И впал в прострацию, не в силах шевельнуться. Снизу вверх на него смотрели ее глаза с влагой на ресницах, словно капельками росы. Со страхом и тоской глядели, с вечной скорбью гонимого народа. Вытянутое личико чуть портил характерный природный нос, губы дрожали, голосок тонкий. Ее можно было принять за школьницу, но это была женщина лет тридцати, вполне зрелая, с хорошей спортивной фигурой, изуродованной солдатским обмундированием не по размеру, что болталось на ней, как азиатский малахай, даже весьма туго затянутый командирский ремень был не в силах придать этому непотребству пристойный вид воинской униформы.

– Я все слышала, товарищ генерал! Ничего страшного, это болезнь за вас говорила. Таки болезнь! У вас инсульт случился в уборной, небольшой удар, от которого затмение рассудка может быть. Но это пройдет! Я знаю, в ту войну медсестры во Франции с ранеными, чтоб их к жизни пробудить, в соитие с ними вступали…

Даже в сумраке Гловацкий увидел, как покрылось румянцем ее бледное лицо, но пока он не осознал в полной мере услышанное, пребывая чуть ли не в коматозном состоянии. А женщина прижалась грудью к его руке, в которой он продолжать держать пистолет, стала целовать его своими сухими губами где придется, продолжая беспрерывно говорить, что твой пулемет, и при этом энергично гладить одной рукой, а второй расстегивать пуговицы на своей гимнастерке, под которой белела нательная рубаха.

– Это безнравственно, мне стыдно, но я ваша полностью. Вы сбросите напряжение на мне, войдете в меня, вам лучше станет! Я помогу, милый мой, хотя ни разу так вот… Хороший мой, что бойцы подумают, если их комдив вот так запросто пулю себе в лоб… не надо! Я ваша! Сейчас помогу, сейчас, потерпите немного, милый мой! Сейчас, сейчас…

Гловацкий продолжал стоять застывшим столбом от потрясения, не в силах шевельнуться: такого с ним в жизни никогда не было, да и не слышал, чтоб случалось. До его разума стало понемногу доходить, что говорила ему женщина. И багровый румянец наверняка покрыл его щеки, такого жгучего стыда за себя он никогда не испытывал. Но Николая Михайловича ждало еще большее потрясение, когда вместе со своими последними словами женщина расстегнула на себе ремень, одним рывком сумела стянуть через голову и рубаху, и гимнастерку. Следом упали на пол купе и штаны с кальсонами, будто сами по себе свалились с тонкой осиной талии, отлетели под столик и солдатские сапоги с торчащими в них портянками.