Читать книгу - "Да не судимы будете - Игорь Черемис"

первые посты не претендовали, а потому просто принимали существующее положение дел. А промахнулся Хрущев в том, что у масштабных фигур не только положительные стороны более выпуклые, но и отрицательные. Как там было в одной сказке из моего будущего? «Он творил великие дела — ужасные, но великие». И способ борьбы герои той сказки выбрали примерно тот же, что и в СССР шестидесятых — так Сталин превратился в того, чьё имя старались не называть.

Попытка развенчания культа Сталина в итоге привела к обратному результату. В истории Советского Союза появилась та самая фигура умолчания, о которой все знали. Этой фигуре приписывались все возможные злодеяния — выдуманные и настоящие, но одновременно ему же начали присваивать и положительные атрибуты, как и бывает со сказочными героями. В моем времени Сталин превратился в настоящего былинного богатыря, который совершал подвиги эпических размахов; он не был хорошим, потому что и злодейства у него выходили не менее эпическими, но превратить его в однозначного злодея мешала суровая реальность. Да, он расстрелял сколько-то человек, но при этом страна под его руководством в сжатые сроки провела индустриализацию, аналогов которой мир просто не знал, и сумела выиграть страшную войну на выживание. Даже с жертвами репрессий всё оказалось не так однозначно, и тот же Солженицын хорошенько подсуропил своим последователям, назвав фантастические по любым меркам сто миллионов. Когда опубликовали настоящие цифры, то в интернете потом не упускали случая поиздеваться над поклонниками этого писателя — мол, помним-помним, стопятьсот тысяч миллионов расстрелянных лично Сталиным. Хотя и те настоящие цифры были, разумеется, страшными, поскольку касались огромного числа людей, которые зачастую были виноваты лишь в том, что говорили не с теми и не там. Вот как я сейчас.

— Хрущев хотел опустить Сталина до своего уровня и не справился? — всё же спросил я.

Молотов кивнул.

— Сразу после войны стало понятно, что на Западе нас боятся, — сказал он. — Правда, некоторые думали, что боятся наших танков и самолетов, обстрелянных бойцов, которые прошли пол-Европы. Думали, что боятся людей, которые выдержали нечеловеческие испытания и выдержали их с честью. Но на самом деле они боялись только Иосифа Виссарионовича. Он стал символом Победы. Да и мы сами… говорили Сталин — подразумевали Победу, говорили Победа — подразумевали Сталина. А Победа… Они же понимали, что это не конечное состояние, что при необходимости мы и их победим. Хрущев же очень хотел, чтобы и его тоже боялись, но подняться выше Сталина у него не получалось. И тогда он задумал опустить его ниже себя. Я говорил ему, что это глупо, что из этого ничего не выйдет. Так и получилось. Хрущева давно нет, а Иосиф Виссарионович… думаю, он ещё вернется. И снова станет символом. Кстати, ты ещё спрашивал про советский Киев…

Я был чуть придавлен словами собеседника и не сразу среагировал на смену тему — какой-то Киев, причем он тут вообще? Но быстро сообразил, о чем идет речь.

— Да, Вячеслав Михайлович, спрашивал, — ответил я. — Вы обещали подумать.

— Я и подумал, майор Виктор, — усмехнулся он. — Если Володя считает, что столица советской Украины перестала быть советской… Думаю, было бы неплохо привезти туда побольше советских людей, а несоветских — вывезти. Сталин, думаю, так и поступил бы. Он тоже любил простые решения. Но его методы всегда срабатывали, в отличие от тех методов, которыми пользовался Никитка.

Я мысленно усмехнулся.

— Знаете, Вячеслав Михайлович, я недавно разговаривал с Георгием Максимилиановичем… к нему мне тоже посоветовал обратиться Владимир Ефимович. И он ответил на вопрос о Киеве ровно теми же словами, что и вы.

Молотов оскалился.

— Так мы с ним прилежные ученики, а учитель у нас был один и тот же, — сказал он. — Это как раз то, как бы Сталин решил эту проблему, если бы ему о ней сообщили несколько не связанных между собой людей.

— С крымскими татарами, чеченцами и ингушами так же было? — не удержался я.

— Конечно, — кивнул Молотов. — Такие решения с кондачка не принимаются. Тем более во время войны. Думаю, нам стоит на этом закончить. Если ты узнал не всё, что хотел — можешь приехать ещё раз, но лучше через два-три месяца. Я ещё подумаю над этими вопросами, а это процесс не быстрый, возраст, знаешь ли… Прощай, майор Виктор.

Молотов неторопливо направился к выходу из сада, и я поспешил за ним.

— Вячеслав Михайлович, ещё один вопрос…

— Да?

— Почему вы добиваетесь восстановления в партии? Ведь не из-за пенсии же?

Он улыбнулся — на этот раз значительно мягче.

— И из-за неё тоже, знаешь, сколько стоят дрова на зиму для этой дачи? Но в первую очередь потому, что до сих пор считаю себя коммунистом.

* * *

— Что-то случилось?

Татьяна быстро заметила, что я был не в себе. В принципе, я даже обратную дорогу с дачи Молотова до своей квартиры запомнил очень условно — рулил на автомате, и лишь каким-то чудом добрался до нужного места, не влипнув ни в какую историю. Мне было о чем подумать, и я не хотел терять ни минуты времени.

Наверное, это был глупый подход. Проблеме Сталина было полтора десятка лет — а если верить Молотову, то и больше. Советские диссиденты подключились к ней не так давно по историческим меркам, а где-то с начала шестидесятых, когда такой подход стал общегосударственным. Они, конечно, перегибали со своей ненавистью к этому политическому деятелю, но в диссиденты и шли люди с определенным складом характера, которые на всё реагировали слишком бурно. У кого-то это было оправдано предыдущей биографией, другие просто попали в дурную компанию, а кто-то, наверное, и был тем самым агентом иностранных спецслужб, которого Валентину предстояло лепить из Анатолия Якобсона.

Но вместе с линией партии колебались слишком многие, чтобы с этим явлением можно было разобраться запретами и наказаниями. Те же артисты — режиссеры, актеры, художники, — которые пытались выразить свои ощущения через обращение к знакомым сюжетам и образам. Некоторые из них действовали слишком прямолинейно — как режиссер Михаил Ромм, который не так давно снял фильм «Обыкновенный фашизм»; эту картину идеологи из ЦК на всякий случай задвинули в дальний ящик, хотя на Западе его показывали — как