Читать книгу - "Времена не выбирают - Макс Мах"

Она продержалась на удивление долго – почти до конца боя, когда из шести истребителей у греков осталось два, на два же турка, одним из которых был Янычар. А потом… Сильный удар сзади ошеломил ее на несколько секунд. Она оглянулся назад – Бе-10 был у нее в хвосте. «Переворот», – мелькнула мысль, но тут же она почувствовала второй удар. Увидела обогнавшего ее и уходящего в сторону Янычара и поняла, что самолет уже не слушается ее. Оставалось одно – выбрасываться, пока истребитель держал высоту и не сорвался в штопор.

* * *

Вероятно, такое было бы невозможно в Англии или во Франции, но в турецкой армии до сих пор случались и более впечатляющие нарушения устава. Ну а в данном случае устав нарушали не просто офицеры, а «отважные барсы Османов», как называли их стамбульские газеты, асы империи, только что награжденные орденом Сулеймана Великого. Отметить это и помянуть Стефана и других, ушедших в последний полет истребителей, решили в своем кругу. Да и возможность представилась – греки эвакуировали Родос. Вокруг острова крутились уже итальянцы, поэтому наскакивать на греков было сейчас не с руки. Но и греки притихли, пытаясь, видно «не будить лихо, пока оно тихо». Образовалась типичная оперативная пауза, и они решили ею воспользоваться. Вечером уже в сумерках, перелетели на резервную площадку, расположенную в пяти километрах от Муглы. Оттуда уже рукой было подать – километра полтора пешком не дорога – до придорожной харчевни, которую в округе иначе как харчевней Никифора не называли. Харчевня эта была достопримечательная. Никифор – семиреченский казак, попал в Турцию после неудавшегося мятежа коммунистов еще в 1921-м. Как и что с ним случилось в России, Никифор рассказывать не любил, но в Турции прижился, женился на армянке из Карса и лет пятнадцать уже содержал эту харчевню на шоссе Мугла-Мармарис. Славилась харчевня Никифора своими мантами. В стране, где мантами называют крохотные, с ноготок, пельмешки, огромные казахские манты деда Никифора были настоящей экзотикой. А тут еще и площадка рядом, так что выбор друзей был очевиден. К Никифору на машине подъехал и Решад.

В каменном доме было прохладно, несмотря на то, что за порогом ночь продолжала дышать зноем. На дощатом столе в глиняных подсвечниках горели свечи. Никифор собственноручно расставил миски с фасолью и фаршированными перцами, тарелочки с острыми курдскими салатиками, принес круглый хлеб и кувшин с айрамом и наконец, когда Тамара, жена Никифора, принесла огромную, пышущую жаром и исходящую паром миску с мантами, торжественно водрузил посередине стола литровую бутыль с ракы.

– Этот огонь, – ухмыльнувшись, сказал он по-турецки, – можно погасить только водкой. Пейте, ешьте, господа офицеры, и да будет с вами Божья милость.

Вняв совету старика, они, как следует, помянули друзей и на славу отпраздновали свои награды. Расстались только утром, вздремнув лишь пару часов на рассвете. Решад уехал раньше всех – ему надо было успеть на какую-то важную встречу в Мармарис, а они, трое, добрались, не торопясь, до аэродрома, покурили напоследок и вылетели домой. Через четверть часа они уже дрались с греками над собственным горящим аэродромом.

* * *

Самое удивительное, что ее не изнасиловали и не убили сразу же после того, как поймали. Она приземлилась метрах в трехстах от все еще горящей турецкой ВПП. Приземлилась жестко, так что от столкновения с землей в голову ударила кровь и по ногам прошла мгновенная вспышка боли. Но каким-то чудом себе она ничего не сломала, от удара очухалась быстро, вскочила на ноги и начала лихорадочно освобождаться от парашюта. Она оказалась на каком-то сжатом поле, с выжженной солнцем белесой стерней, между двумя полосами густого черного дыма, который гнал от турецкого аэродрома душный горячий ветер. Вот из этого дыма и выскочили вдруг черные, покрытые копотью люди и бросились к Клаве. Она успела их увидеть и, бросив возиться с парашютной сбруей, схватилась за револьвер. Драгоценные мгновения ушли на то, чтобы расстегнуть кобуру, цапнуть за рукоять наган, но уже выпростать его из кобуры она не успела. Удар в челюсть свалил ее навзничь, и тут же кто-то большой и черный, пахнущий потом и гарью, навалился на нее, одновременно отрывая ее руку от револьвера. Закричав от отчаяния, она попыталась ударить турка свободной левой рукой, но тот с силой боднул ее головой в лицо, и Клава на какое-то время потеряла сознание. Очнулась она оттого, что почувствовала, как рвут на ней одежду. Вокруг кричали по-турецки. Голоса были громкими, злыми, истеричными и вдвойне страшными оттого, что непонятно было, о чем они кричат. Кто-то сорвал с нее шлем и теперь рвал комбинезон на груди. Но оттого, что делалось это в спешке, в бешенстве, среди дыма и грохота еще не завершившегося боя, и оттого, должно быть, что летный комбинезон – не легкое летнее платье, и грубую ткань руками порвать трудно, получалось это у насильников не очень споро. Едва пришедшая в себя Клава снова закричала и ударила нагнувшегося над ней солдата в лицо освободившимися руками. Он отлетел в сторону. Крики взметнулись с новой силой. Она попыталась встать, но кто-то повис на ее правой руке. Клава крутанулась на месте, отчаянно пытаясь освободиться, но удар ногой по ребрам заставил ее съежиться, а от второго удара она лишилась дыхания. Сознание не оставило ее, и сквозь боль и немоту, вызванную обрывом дыхания, она отчетливо осознала, что ее ожидает, и ужас ворвался в ее мозг, все сокрушая на своем пути. Она стремительно впадала в панику, но именно в этот момент что-то случилось в окружающем страшном мире, крики изменили тональность, и жадные руки перестали дергать и рвать ее комбинезон. Клаву вдруг подхватили, вздернули вверх, отчего голова ее несколько раз мотнулась из стороны в сторону, и попытались поставить на ноги. Ноги ее не держали, дыхание с трудом пробивалось сквозь переставшее пропускать воздух горло. Ее душили рвотные спазмы. Перед глазами стояло багровое марево. А ее все вздергивали и вздергивали вверх, пытаясь утвердить на неспособных удерживать тело ногах, а она лишь висла на чужих руках, извиваясь от истерических попыток втянуть в объятые огнем легкие хоть немного воздуха, ничего не понимая и ничего не видя перед собой. Тогда ее подхватили и быстро потащили куда-то в сторону, и в тот же момент воздух, наконец, пробился сквозь барьер и с хрипом пошел по трахее в легкие. Она снова дернулась в рвотной конвульсии и окончательно мешком обвисла на руках тащивших ее солдат, глотая воздух разбитым ртом. Гомон и крики вдруг заглушил знакомый мощный звук, и, вздернув в неимоверном усилии голову вверх, Клава увидела сквозь красную пелену, все еще застилавшую глаза, что на нее стремительно надвигается что-то большое и грохочущее. Как ни странно, но именно это видение вернуло ей малую толику осознания происходящего, и она поняла, что это самолет, а уже в следующие секунды, с другой точки и более ясным взглядом увидела, что это и в самом деле был истребитель, садившийся прямо на поле, вернее, уже севший и чуть не раздавивший ее и тех, кто собирался ее изнасиловать. Они, видимо, услышали его и успели среагировать, выскочив из-под несущегося на них монстра и вытащив, не бросив свою добычу.

Теперь они стояли, тяжело дыша, обмениваясь какими-то репликами, то и дело разражаясь хриплым идиотским смехом, а Клава висела на руках у двоих из них и сквозь упавшие на лицо спутанные волосы пыталась рассмотреть, что происходит перед ней. Дыхание постепенно выравнивалось, и паника на удивление быстро уходила, вытесняемая холодной ненавистью и горечью досады на то, что все закончилось так гнусно и подло. Истребитель, а это был турецкий Бе-10, оставляя за собой шлейф белой пыли, проскочил, подпрыгивая на стерне, мимо них, развернулся, опасно накренившись и задев кончиком крыла землю, и побежал, замедляясь, обратно, обогнув их группу по короткой дуге – пилот стремился остаться в незадымленной полосе. Солдаты следили за его эволюциями, так что и Клаву разворачивали, как куклу, все время лицом к самолету. Теперь она смогла разглядеть даже детали. Истребитель остановился почти в профиль к ним, всего в десятке метров впереди, и она увидела перед собой скрещенные ятаганы и рваные дыры в фюзеляже и крыле. Фонарь сдвинулся, и из кабины на крыло выбрался пилот. Сбросив парашют на землю, он и сам спрыгнул с крыла и пошел к ним. Сквозь пот, заливавший глаза, и спутанные волосы, Клава с трудом могла разглядеть Янычара, но она пыталась. Любопытство к этому турку, которого один раз сбила она и который, в конце концов, сбил ее, вытеснило на время ужас из ее души. Турок был невысок, как и большинство летчиков-истребителей, но широк в плечах. К ее удивлению, он оказался блондином, и был не столько смуглым, сколько загорелым. А глаза у него были серые. Он остановился перед ней, шагах в двух, может быть, и теперь она обратила внимание на то, что разговоры и смех давно смолкли. Янычар тоже молчал, рассматривая ее. Затем обвел взглядом остальных и что-то сказал по-турецки, короткое, повелительное. Постоял еще мгновение, дожидаясь, пока кто-то из ее пленителей не ответил ему, – что-то такое же короткое, но с другой интонацией, – кивнул, добавил еще пару слов, повернулся и пошел прямо через дым к все еще горевшему аэродрому.