Читать книгу - "Побег из волчьей пасти - Greko"

уже не имело смысла. Если не справлюсь — уже не пригодится. Пальцами, всей ладонью вгрызался в наст и в мягкий снег в надежде зацепиться за какой-нибудь спрятавшийся камень. Ощущение приближающейся смерти заглушило все остальные чувства. Боль хоть и ощущал, но понимал, что плевать. Вытерплю.

И, как и полагается во всех приличных фильмах, когда до смерти несколько секунд (шагов), я, как и всякий экранный герой, не мог не заорать:

— Эд-моооо-нд! — сменил я безотчетное «ааа!» на более осмысленный вопль.

Я верил, точнее, надеялся, что каким-то образом этот вопль убедит вселенную помочь мне затормозить и одновременно предупредит Спенсера об опасности.

Я кричал не переставая. Мой крик сейчас был невиданной смесью бессловесных ругательств и молитв, направляемых небесам с требованием и просьбой помочь мне.

Кажется, меня услышали. Скольжение, я это чувствовал, сходило на нет. Я понимал, что еще несколько метров, и я должен буду остановиться.

Неожиданно, голова моя потеряла опору.

Щелкнула абстрактная секундная стрелка.

Голова «выглянула» за край горы. Неведомый таймер начал отсчет последней секунды перед «взрывом». Протестующий стон наста под напором кинжала и руки затих. Вся голова уже висела над пропастью. Всё! Как и полагается героическим историям, за 0,3 секунды до апокалипсиса, красный провод был перерезан, таймер остановился. Я перестал кричать. Шея безвольно повисла. Папаха полетела вниз. Хотелось верить, что она будет единственной «добычей» пропасти.

Я боялся пошевелиться. Боялся оторвать руки от наста. Для правой, в которой был кинжал, это не имело значения. Но левая, вся в крови, в лоскутах содранной кожи, теперь, когда закончилась «анестезия» борьбы за жизнь, напомнила о себе. Боль была адская. Я мог только успокоить себя мыслью, что руке полезно быть прижатой к холодному насту. Зелёнки и йода нет. Нет и бинтов, чтобы перевязать. А лёд сейчас — единственное и естественное обезболивающее. И кровеостанавливающее. Вопрос только в том, как долго мне предстоит находиться в этом положении. Как бы не отморозить себе все на свете!

«Господи! О какой ерунде я сейчас думаю! Спенсер! Эдмонд!»

Борьба за жизнь отключила мир вокруг. Чудесное спасение еще сильнее оглушило меня. Надо было возвращаться к действительности. Пока совсем не было гарантии, что я удержусь на краю и не полечу в пропасть. На свидание с худшей из любовниц. С той, которая вся в черном и с заточенной косой в костлявых руках.

Я попытался поднять голову. Как только шея начала свое движение, наст предательски заскрипел, буквально крикнув мне: «Стой! Кто идёт?»

«Ша! Ша! Уже никто и никуда не идет! Даже не шевелится. Вам показалось!» — я медленно опустил голову.

Твою ж…! Очередной цугцванг! Я лежал на спине и не мог ни перевернуться, ни развернуться, ни самостоятельно выбраться. Может, и мог. Но понимал, что сейчас у меня не хватит воли, чтобы попытаться сделать это. Мне было страшно. Шурик, блин, в спальном мешке! Правда, он висел вообще вертикально вниз головой, зацепившись за сук деревца. Тут мне больше повезло. Счастливым от этой мысли я себя не почувствовал. Но стоило мне вспомнить любимца советской аудитории, как перед глазами, конечно, появилась картинка его падения в бурную реку. Он чихнул пару раз. Из-за солнца. А вот здесь я был с ним наравне. Солнце и меня вовсю слепило. И уж если подумал про чихание, то тут же в носу начало свербеть. Нестерпимо.

«Соберись! Стоило столько выдержать, чтобы по итогу получить Дарвиновскую премию за нелепую смерть! „Здесь лежит Коста Варвакис, который чихнул и сорвался в пропасть“! Та еще эпитафия!»

Подействовало. Успокоил дыхание. Прислушался. Никаких выстрелов. Но совершенно отчетливо я расслышал шум возни.

«Наверное, дерутся! Бои без правил и октагона. Английский бокс против черкесского кинжала. Делайте ваши ставки, господа!»

— Эдмонд! — крикнул в надежде, что услышу в ответ его голос.

Ответа не последовало. Шум возни не прекращался, но выкриков или стонов я не слышал. Неожиданно почувствовал, казалось бы, неуместное здесь и сейчас облегчение. Успокоился окончательно.

«От меня сейчас ничего не зависит. Все в руках Эдмонда. Одолеет „турка“ — я спасён. Не одолеет — я труп. Сил что-то предпринять у меня уже нет. Да что там сил — нет возможности даже пошевелиться! Если Эдмонд проиграет, „турок“ может собственной рукой столкнуть меня в пропасть. А оно ему надо? Может просто пристрелить. А может просто бросить на краю. Все равно конец — один. Чего зазря рисковать и руки марать? Околею от холода. Вот, уже лысую башку ощутимо подмораживает!»

Ничего толкового и, тем более, возвышенного в голову не приходило. В смысле — экзистенциального и трансцендентального. Философских глубин мысли не достигали. В данную минуту «Так говорил Коста» никак не могло посоперничать с «Так говорил Заратустра». Моё странное состояние полной отрешенности подтвердило воспоминание, вызвавшее улыбку. Я опять припомнил свои венгерские туфли-коньки. Их судьбу. Мама оказалась права. Та зима стала для них последней. Я столько раз катался по ледяной горке, что протёр дырку в подошве правого ботинка. Снег растаял. Мама выбросила мою чемпионскую обувь.

… Раздавшийся крик заставил вздрогнуть. Вернулся в реальность, в которой я лежал на краю пропасти в тот момент, когда решалась моя судьба. Крик был предсмертный. Так мог кричать лишь человек, прощавшийся с жизнью. Кто это был — не понимал. В другой раз можно было бы сказать, что пятьдесят на пятьдесят, один из двух, красное — черное, в правой руке или левой — вполне себе приемлемый выбор. С высокой долей вероятности удачи. Но сейчас⁈ Сейчас речь не идет о том, что просадишь деньги в казино, поставив не на тот цвет. И не о том, что будешь играть черными, указав не на ту руку, в которой была зажата пешка. Сейчас ставка высшего уровня. Жизнь — смерть! «Турок» или Эдмонд? Ждать недолго.

И тут… Я похолодел от ужаса. Хотя, казалось, куда уж дальше холодеть, лежа на льду. После предсмертного крика я услышал шум от смещавшегося в мою сторону тела. Спутать было невозможно!

Или, наоборот. Быть может, я все выдумал, и проигравший схватку должен был пролететь мимо в десятке метров. Но я ничего с собой поделать не мог. Кто-то внутри меня без устали нашептывал: «Точно получишь Дарвиновскую премию! 'Здесь лежит Коста Варвакис, который умер не от того, что чихнул. Он умер потому, что его, как кеглю, сбил другой претендент на премию, летевший в пропасть!»

Звук тела, скатывавшегося по твердому насту, нарастал. Заполнил все пространство. «Труп не может пытаться тормозить! — мозг