Читать книгу - "Кремень и зеркало - Джон Краули"

что граф Тирон никогда бы не посмел ее похитить, если бы она сама на это не согласилась и сама не придумала, как ей спастись (да, именно так она и сказала!)». Конечно, протестантский обряд был неканоническим и, в сущности, недействительным, но Мейбл шепнула на ухо Хью – как великую тайну, которую надлежит хранить вечно, – что она католичка с самого детства; никто из родных об этом не знал, а знала только ее любимая служанка, ирландская девушка, которая научила ее молитвам и молилась вместе с ней. Лежа рядом с Мейбл, подложив руку под щеку, Хью О’Нил смотрел на нее и улыбался: это было еще одно чудо.

Наутро после свадьбы Мейбл заметила на груди у мужа какую-то странную вещицу на цепочке, которую не разглядела ночью, в темноте. Она попыталась снять ее, но Хью не позволил – лишь повернул подвеску к ней и спросил, что она видит. За все время то была лишь третья живая душа, заглянувшая в черное зеркало. Мейбл долго вглядывалась, наморщив лоб, и наконец сказала, что видит только себя, но смутно.

Хью О’Нил никогда не видел в этом зеркале себя – ни единого разу с тех пор, как посмотрел в него впервые.

– Это подарок, – сказал он. – От одного мудрого человека из Англии. Он сказал, этот камень будет меня защищать.

Мейбл посмотрела мужу в лицо; ей показалось, будто он ищет в черном зеркале собственное отражение, но она ошибалась.

– Дай Бог, чтобы так оно и было, – сказала она.

Той зимой Хью О’Нил перестроил весь замок – комнату за комнатой, этаж за этажом, и в Данганноне не осталось ничего от того места, куда его привезли ребенком. Дерево заменили камнем, очаги – каминами кирпичной кладки, с настоящими трубами, чтобы выводить дым. Холодные плиты на полу застелили коврами, привезенными из дальних стран, но так и не попавшими на английские рынки – благодаря королеве пиратов, Гранье О’Малли; у нее же Хью купил дорогие гобелены на стены и не пожалел ни об одной монете из уплаченного. Теперь у него был прекрасный дом в английском стиле, о каком он давно мечтал, – и такой, по его мнению, в каком нуждалась и какого была достойна его жена. Дом, где в платяных шкафах из лакированного дерева хранились его бархатные английские костюмы и шляпы рядом с плащами и платьями Мейбл; дом, где вместо сосновых факелов сияли восковые свечи, где из стеклянных и серебряных кубков пили отборное вино, а из позолоченных рам, словно из-за штор на окнах, за жизнью Мейбл подглядывали давно умершие люди, почти что родные ей по крови. Когда обнаружилось, что негде достать свинца, чтобы заменить протекающую деревянную кровлю, Хью обратился к своим друзьям при лондонском дворе; лорд Берли распорядился отправить ему несколько тонн свинцового листа – подарок на свадьбу; Данганнон обзавелся новой кровлей, а остатки свинца пролежали много лет в сосновом лесу близ замка, пока им не нашлось иное применение, в ином, опять изменившемся мире. Каждое утро, пока его новая жена еще спала, Хью приходил на могилу Шиван и какое-то время сидел с ней рядом. Он не разу не услышал ни слова, не почувствовал упрека, но по-прежнему (хотя все реже и реже) приходил к ней, выщипывал траву, проросшую в изножье, и делился своими заботами, рассказывал о ее сыновьях, о лошадях и людях Данганнона.

Хью надеялся, что Мейбл вскоре понесет, и Мейбл тоже думала, что ждать придется недолго; но зима шла, а признаки так и не появлялись. Ночи были полны страсти и радости, но не приносили плодов, и это огорчало обоих. Хью хотел сыновей; его сыновья от Шиван вырастут и станут мужчинами, но наступали такие времена, когда сыновей понадобится как можно больше. Мейбл читала положенные молитвы, применяла средства, которые советовала ей сестра Мэри и даже (тайком от мужа) обращалась за советами к женщинам из замка, но все было напрасно. Когда из темного лона зимы вышла весна, весь мир начал плодиться и размножаться: женщины, лошади, коровы, собаки, даже трава и деревья. Мейбл смотрела на расцветшую землю и думала с грустью, что только она одна по-прежнему ходит порожней.

Она сказала мужу, что должна съездить в Ньюри, к матери и сестрам, – рассказать им, как она счастлива в браке. Хью отпустил ее, хотя и неохотно – дал ей добрую лошадь и спутника. И Мейбл действительно направилась в Ньюри, но, не доехав до дома Багеналов, свернула на короткую тропу, которая вела к Старым Церквам Киллеви – двум древним каменным постройкам, соединенным когда-то в одну длинную; посещали их так редко, что никто не удосужился восстановить разоренные алтари, но сами церкви не закрыли. Мейбл заранее послала весточку своей любимой служанке Ниав, чтобы та ждала ее здесь, на кладбище, где уже все цвело и благоухало запахами мая. Здесь Мейбл спешилась, поцеловала служанку и вошла в высокие, никогда не запиравшиеся двери. Просторный коридор вел во второе здание, где Мейбл надеялась отыскать Деву Марию, Богоматерь с Младенцем. Она опасалась, что протестантские фанатики убрали статую с глаз долой или разбили. Но нет, Матерь Божья была на месте и ничуть не изменилась с тех пор, как они с Ниав впервые пришли сюда еще в детстве – тайно, кутаясь в черное, как лазутчики.

Она преклонила колени. Ave Maria gratia plena…[88] Как будет дальше на латыни, она не знала и продолжила по-английски: …благословен плод чрева твоего. Благослови меня, Матерь Божья, дабы я не осталась бесплодной… Она взялась за четки, которые так и не нашел в свое время отец, обыскавший ее комнату и одежду, чтобы заставить дочку выкинуть из головы эту вредную блажь. Как она могла предпочесть старую веру новой? «Почему ты это выбрала?» – кричал он. Но она ничего не выбирала; старая вера сама выбрала ее.

Какое-то время она молчала; слова приходили изнутри, но так и не срывались с губ, а по щекам катились слезы. Затем Мейбл поднялась с каменного пола. Младенец на руках у Богоматери оказался прямо на уровне глаз; он тянулся ручками к любому, кто захочет подойти ближе, и ему как будто не терпелось выйти в мир, а мать смотрела только на него и улыбалась ему сверху вниз. И мать, и дитя пострадали задолго до того, как Мейбл увидела их впервые: гипс кое-где осыпался, синяя и белая краска потрескалась и сходила хлопьями; пальчик Иисуса, воздетый в жесте