Читать книгу - "Солдат императора - Клим Жуков"

– в меня тут же полетел увесистый бронзовый кубок, и если бы не профессиональная реакция, не избежать бы серьёзной травмы.

Не знаю, когда он принимал пищу. Утомленным, при этом, никогда не выглядел.

– Искусство – мой отдых и источник силы, – отвечал он всем на однообразные вопросы о том, как ему на всё хватает времени, и когда он успевает отдыхать.

За неделю в этой неунывающей компании я побывал во всех кабаках и половине домов флорентийской богемы. Вечера часто выдавались буйные. Стараниями Челлини я стал свидетелем трех драк и одной несостоявшейся дуэли.

Адам просветил меня, что у художников такое поведение считается за бонтон. Например, знаменитый германский рисовальщик Альбрехт Дюрер, „тот самый, что написал Fechtbuch, иллюстрации которого тебе так понравились“, участвовал как минимум в двадцати дуэлях, причем, в основном, с коллегами художниками. Отстаивал, значит, свою неповторимость и талант. Насчет двадцати – привирает, уверен. Но, что забияка – понятно».

Из дневника Адама Райсснера.

29 сентября 1522 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.

Разврат и пьянка – самые утомительные вещи на свете!

«Я совершенно счастлив, точнее был таковым, но теперь немного утомился и больше не испытываю этой благостной эмоции.

Безудержное прелюбодеяние и каждодневное поглощение спиртного изнурили мой организм и без того уставший во время военной кампании, сражений и напряженного итальянского вояжа. Отсутствие обязанностей и почти неограниченные финансовые средства, помноженные на общество прелестных дам весёлого нрава в окружении людей искусства, (надо сказать, что сеньор Тассо оказался большим любителем хорошего вина, так что пребывание в его доме не спасает меня от пьянства), оказались слишком сильным искушением для меня, о чём не без стыда доверяюсь я безответной бумаге.

Боюсь, что исповедь повлечёт неминуемую епитимью. Хорошо бы отделаться недельным постом и сорока „Pater Noster“ перед отходом в объятия Морфея. Иногда даже жалею, что я не признаю практики индульгенций, которая мне кажется прыжком от христианства в некое подобие извращенного иудаизма.

Что творит Гульди?!

Ваш покорный слуга имел доверительный разговор с Бенвенуто Челлини, который с полной уверенностью подтвердил мои подозрения, касательно любовных пристрастий сказанного Микеле Реджио.

По его словам выходит, что женским ласкам тот предпочитает порочные и противоестественные утехи развратных юношей, что наложило заметный отпечаток на его манеру говорить и держать себя в обществе; отсюда же происходит нездоровая страсть Реджио столь тщательно ухаживать за своим телом и нарядом. Так же Челлини сказал, что особого расположения тот добивается у высоких молодых мужчин с развитой рельефной мускулатурой.

Господи Спаситель, что творит Пауль?!

Клянусь матерью Богородицей, он уже неделю позирует ему обнажённый, а от всех предупреждений отмахивается, что от назойливой мухи. На мои слова, что Гульди надо всё рассказать, Бенвенуто только смеется, говорит, что выйдет неплохая шутка. Ему бы всё шутки!

Гораздо больше он озабочен отношениями с распутною Пантасилеей, которая не обращает более на него внимания, увлекшись особой Луиджи Пульчи; а мне, право, не до смеха. Всё таки Пауль мой боевой брат, с которым мы плечом к плечу встречали смерть при Биккока и делили походный хлеб.

Подожду день да поговорю с ним начистоту. Видели бы вы, милостивые государи, взгляды, которыми провожает его Микеле, когда сказанный Пауль удаляется на ночь с девицею! Чистый диавольский огонь! И таскается повсюду за ним подобно репею в собачьем хвосте. Пауля необходимо выручать, нельзя допустить…»

Из дневника Пауля Гульди.

2 октября 1522 г.

«Не знаю, как описать всё произошедшее. Не хватает слов. Впрочем, как говорил мой научный руководитель в Академии: „не знаешь что писать, начинай писать всё по порядку“. Итак, начинаю, хотя порядка во всей этой истории мало. Какой же я был идиот!

Только теперь до меня доходит смысл разговора, что имел место позавчера, который я совершенно пропустил мимо ушей и моего затуманенного вином мозга.

– Пауль, слушай меня внимательно! – сказал Адам, похитив из хмельных объятий одной девицы и шумного угара буйного общества служителей разнообразных муз.

– Адам, я весь внимание, – ответил я, хотя, на самом деле, внимание моё было далеко-далеко.

– Пауль, это серьезно! Слушай!

– Брось, я же сказал, что слушаю, – ответил я, пока любезный друг буксировал меня на балкончик – мы выпивали в доме… а в чьем же доме мы выпивали?

– Пауль, – зашептал он, невольно напомнив схожую ситуацию в венецианском пьяццо сеньора Джованьоло, – Пауль, твой ваятель питает к тебе влечение самого нездорового, низменного свойства!

– Чего питает? Выражайся яснее, я не вполне адекватен…

– Ч-ч-чёрт, вижу! Над тобою потешается вся ваша разудалая братия, скоро это будет самый популярный анекдот во Флоренции! Я, если ты не понял, говорю о позировании у этого… этого, в общем у Микеле Реджио!

– Погоди, Адам, я за тобой не поспеваю, – сказал я, облокотившись на скрипнувшие перила, нависавшие над темнеющим в ночи садиком. – О чём ты, при чём тут Микеле?

– Да при том, что Микеле твой – обычный гомосексуалист! Педерастическая блядь, если так понятнее солдатскому уху! Это все знают и не устают ржать у тебя за спиной!

– А что такое „гомосексуалист“? – спросил я с круглыми глазами, решив косить под психа. Честно говоря, тогда я думал, что Адам испытывает внезапную пьяную зависть моей неожиданной популярности, а кроме того, срочно хотел вернуться под ласковое крылышко моей… как же её звали?

Словом, Адам раздражал, и от него требовалось срочно избавиться. Получилось вполне. Он сделал яростные глаза и окаменел подбородком. Помолчал секунд пять, напитывая воздух ощутимыми флюидами злости, потом смачно плюнул на деревья и очистил балкон, бросив через плечо:

– Я тебя, полудурка, предупредил! – сказал и ушел выпивать, совращая попутно очередную мадемуазель. Я тоже ушел и занялся примерно тем же. Не забывая наблюдать, как Челлини бесится при виде своей бывшей пассии Пантасилеи на коленях Луиджи Пульчи – его бывшего приятеля, с которым они рассорились, из-за „сказанной беспутной Пантасилеи“.

Надо сказать, что Пульчи приобрел великолепного вороного иноходца небывалой стати и резвости, чем хвастался непрерывно, заткнув за пояс даже признанного чемпиона в этой дисциплине – Бенвенуто.

С Луиджи припёрся его кузен по имени Бьякака, (наградили же родители имечком) – богатый молодой хлыщ в парчовом дублете и расшитых золотыми виноградными лозами чулках; даже пряжки на ботинках были не позолоченные, а золотые, о чём он непрерывно всем рассказывал. И эфес шпаги был усыпан жемчугами и стоил как две, нет, как три хорошие лошади. А одна пуговица была дороже чем всё платье вон той деревенщины.