Читать книгу - "Дитя Ковчега - Лиз Дженсен"

Хиггинас кормит меня черес прутья.

Выпусти меня, шэпчу я. Я сделаю што угодна.

Не магу, гаварит. Мы в МОРИ. Бижать некуда. НЕКУДА. Разве што ПАГИБНУТЬ в волнах.

Тада я выкинусь забарт и ПАГИБНУ, гаварю я. Мне все равно».

(Здесь еще одно пятно уничтожило несколько строк.)

…все также в темнате. В ТАНЖЫРИ паявляется жыраф. И чирипахи, и волки, и малинькие зверьки. Хиггинс их кормит. Ани хрюкают и воют. Паэтаму темно, штоп ани большэ спали. И оппий для всех нас.

Я все время сплю. Просыпаю сваю жызнь. И мне СНИЦА инагда, что ктонебуть придет и СПАСЕТ меня.

Но ЭТА чорта с два.

Я очень старался забыть о происшествии в Бродячем Цирке Ужаса и Восторга и взял с Томми Болоттса клятву молчания. Но Акробатка преследовала меня во снах; ночи не проходило без жуткого прихода ее или Африканского Кабана-Людоеда. В одном сне она раскроила себе живот, в котором кишели головастики. В другом Пастора Фелпса прибили к кресту, и Акробатка с Кабаном лакали его кровь. В третьем она снова явилась Ангелом, но когда раскрыла крылья – они оказались лишь пыльной и рваной старой паутиной.

Возможно, пытаясь изгнать подобные сны из разума, я впервые решился принять участие в состязаниях «Вытащи чертополох голыми руками». Наверное, я надеялся, что подобный опыт меня очистит. Или сделает из меня мужчину. Все-таки я уже отпраздновал пятнадцатилетие и теперь имел право на мужественность – заключавшуюся, по-тандерспитски, в умении без страха и упрека прокалывать себя заживо колючками.

– Итак, начинаете на счет «три»! – вопит фермер Харкурт. – Хватаете правой рукой и выдергиваете за корень, и да победит лучший!

Селяне разражаются овациями. Ниже по стремительной реке Флид под чахлым можжевельником маленький Болоттс, младший брат Томми, берет соломинку и надувает лягушку, как шарик, пока та не лопается. Состязания «Вытащи чертополох» можно с легкостью отнести к языческим традициям, однако Пастор Фелпс всегда давал им благословение, ибо они хорошо сочетались с принципами самоотречения и поиска трудностей Шариковой пятницы. Как он напомнил нам на утренней проповеди, чертополох – часть великого замысла природы, созданной Богом, дабы служить человеку мириадами способов.

– Как пение птиц – музыка Господня для нас, серебристая чайка – Его предупреждение, чтобы мы не обращались дурно с детьми нашими, а сардины – Его напоминание о рыбах и хлебах;[92]как Он дал нам лошадь, чтобы ездить, и овцу, чтобы собирать шерсть, так и чертополох, – здесь он выдержал свою знаменитую четырехсекундную паузу, – чертополох – напоминание, что в Его Славе есть боль, а не одна услада.

Тандерспитцы справляли Чертополохов День на одном и том же захудалом поле у реки Флид «с сотворения мира», как говорил мистер Оводдс, которому исполнилось восемьдесят три. Его прадед стал победителем в те времена, когда, как некоторые с тоской вспоминали, колючки были размером с шило, а само растение достигало пять футов в высоту.

Все здесь: старый мистер Оводдс и все его семейство – четыре поколения, все с одинаковой морской походкой враскачку; косоглазые Тупи; миссис Цехин в своей шляпе из фетра и папье-маше; молчаливые Пух-Торфы; прозаичные Ядры; вспыльчивые близнецы Гавсы; упрямые Биттсы и Вотакены с их любовью к преувеличению и бегающими глазками.

И я, уродец, подкидыш, кукушонок, чей сфинктер жестоко мучит Милдред при одной только мысли, что придется хватать эти зверские сорняки, торчащие передо мной, словно грозное оружие. С легким уколом зависти я замечаю Томми в дальнем конце поля – он потирает руки, словно пару инструментов.

– Один, два, три, ПОШЛИ! – вопит фермер Харкурт, и агония начинается.

– Вперед, Тобиас! – кричит Пастор Фелпс из-за изгороди боярышника. – Ты должен это своему Спасителю! – Как обычно, не совсем понятно, подразумевает ли он себя или Господа. Я кручусь по полю, молясь, чтобы передо мною предстал первый в мире чертополох без колючек. Рядом со мной юный Чарли Пух-Торф, весь в крови и слезах, уже выдернул свое первое растение. На меня обрушивается голос Пастора Фелпса: – Закрой глаза, сынок, и да пребудет с тобой Господь! Он охранит тебя от любой боли, только веруй!

Я закрываю глаза и думаю о Господе, как на моей картине с Ноевым Ковчегом: доброе лицо, римский нос, длинная белая борода и ниспадающая, похожая на тогу, белая сутана. Мужчина в облаках. Я сжимаю кулак на первом чертополохе.

– ОООО! – Будто тебя прошивают насквозь стальными болтами.

– Давай! – снова орет Пастор Фелпс. – Мужайся! Подумай о Христе и Его терновом венце!

– АААА! – вою я, вытаскивая второй. Что при этом торжествует – вера в Господа или желание угодить отцу? В любом случае, колючка вытащена, и из руки хлещет яркая влага – я больше не могу и выхожу из игры. Подходит Пастор Фелпс и суетливо промокает мою кровоточащую руку, молча накладывает ромашковую мазь для сосков. Слова «молокосос», «слабак» и «трус» не произносятся, но все равно висят между нами в воздухе, пока мы смотрим, как храбрейшие из Тандер-Спита трудятся среди вихрящихся семян чертополоха, доказывая свое мужество.

– Может, на следующий годя стану мужчиной? – предполагаю я. Но отец лишь вздыхает: я его подвел.

Через полчаса поле с колючками фермера Харкурта было ощипано как цыпленок. Состязания выиграл Томми; он уже стал подмастерьем отца в кузне, и у него на руках были мозоли, твердые, как бычья шкура. Теперь он герой. Тем вечером гору мертвого чертополоха оттащили на пляж и подожгли, чтобы устроить пир из раков, омаров и сардин; пока разгорался праздничный костер, озаряя серый песок и серые блеклые скалы оранжевым сиянием, я молился, чтобы на следующий год я тоже прошел это испытание мужества.

А ночью мне опять снилась она – как никогда живо. Она с невозмутимым лицом стояла на вершине горящего костра из мертвого чертополоха. А затем восстала из дыма, как Феникс или Ангел. Ее огромные крылья развевались, когда она улетала в ночь.

Хоть я и не смог стать мужчиной на состязании «Вытащи чертополох», все равно я считаю то время порой моего возмужания. Даже больше – и хуже. Потерей благодати. Я всегда считал, что детям свойственно не понимать. Смотреть на поведение взрослых и, за неимением соответствий в детском мире, обо всем измышлять истории – искаженные и ошибочные выдумки. Но я больше не был ребенком. Я стал пятнадцатилетним подростком – я смотрел, удивлялся, выдвигал предположения, но мне никак не удавалось сделать шаг, который нужно было сделать и который уберег бы меня от многих горестей. Я не требовал знать.

Если вкратце, я был трусом. Трусом, потому что боялся правды. И это, как ты увидишь, мой дорогой читатель, определило мою историю. Страх и отсутствие смелости – из-за еще большего страха, что сама истина окажется настолько неприемлемой, что…