Читать книгу - "Чердынец - taramans"

зимой практически всегда она пекла свой хлеб, в печи. А летом — покупали в магазине. Печь-то летом — не протопишь, чтобы хлеб испечь — ведь жарища в доме будет — не продохнуть!

Было еще не поздно, но уже — конкретный вечер. Выйдя из магазина, решил — проверю-ка. Вроде Катька говорила, что батя должен был на выходные приехать.

Робея, перебарывая себя, поплелся в барак. Странно — дверь без внешнего замка, но — закрыта? Постучал. Молчат, не открывают. Вроде бы и спать — рано!

Потом дверь распахнулась, в дверном проеме — мама. Халат придерживает на груди рукой.

— Юрка?! Случилось что? Ты чего пришел-то? Вроде не собирался? — она явно была растеряна, но отодвинулась и пропустила меня в комнату.

Батя сидел на табурете в майке и трикошках, курил у приоткрытого окна. Кровать расправлена. И атмосфера в комнате какая-то — душновато-смущенная…

«Блин…. Это я что — вообще не вовремя к ним заявился!!! Как стыдно-то! Вот чё поперся-то?!».

И краска, чувствую, по щекам разлилась!

— Я… это… пойду я, наверно… баба вот за хлебом отправила, — что говорить — не понятно, и язык еле ворочается во рту. Стыдно-то как!

— Так, Юрка! Опять натворил что-то? Что мямлишь! Давай, рассказывай, где опять набедокурил! — мама уже подавила смущение и приступила к допросу, приняв мой лепет за признание очередного «косяка».

Батя чуть развернулся, продолжая курить, приготовился выслушать «чисто сердечное признание», смотрел уже с интересом.

— Так… я не знаю, с чего начинать-то… как сказать…

— Юрка, засранец! Что опять натворил?! Опять с Крестиком куда залезли! — у мамы вариантов немного и уже есть готовые шаблоны наших с Крестиком «противоправных действий». Вот как же хорошо женщинам — еще ничего не сказал, а они уже целую цепочку у себя в голове нарисовали — с чего началось, что произошло далее и что ожидать в дальнейшем!

Здесь вообще у родителей по отношению к детям, процедура довольно стандартная: сделали то-то и то-то; участвовали те-то и те-то; ущерб такой-то, приговор — ремень! Вся разница — количество «вкладываемого» ремня и «интенсивность» его применения! Вот и все дознание, следствие и неотвратимое наказание!

Чувствую, помямлю еще — мама разбираться не будет, пойдет чисто «профилактическая» работа! И обидно, блин — как тут настроится на и так не простой разговор!

Как там говорил товарищ Саахов: «Ничего не сделал! Только вошел, да!».

— Мам! Ты успокойся — ничего я не натворил! Просто разговор есть… такой… серьезный — вот про «серьезный разговор» я, наверное, зря сказал. Чувствую, что мама даже больше напряглась!

— Свет! Ты сядь, что ты себя накручиваешь?! Дай ему хоть что-то сказать, — вот батя! вот — человек же, человечище!!!

— Да что Вы меня успокаиваете! Один преподносит что-то… что он может рассказать хорошего? Второй — сидит, успокаивает, видите ли! — а мама не так уж и не права, ничего хорошего я и правду сказать не смогу. Как там Армен сказал: «Баба — она сердцем чует!». Что-то меня на цитаты потянуло?

— Мам! А давай я тебе массаж головы сделаю, ты расслабишься, успокоишься, — я еще пару раз так ей головную боль снимал. Ей нравится и уже привычно. Правда остальные родственники, себя под мои «лекарские» руки пока не кладут — не доверяют, значит еще.

— Массажист малолетний нашелся! — но мама, подчинившись взмаху руки отца, садится на один из стульев, которые расставлены вокруг круглого стола в центре комнаты.

Я встаю сзади нее и ложу руки ей на плечи.

— Тут что хотел сказать… После того случая… ну — когда тонул… У меня иногда вроде как в памяти появляются такие куски… вроде бы я о чем-то помню…, как будто это уже прошло. Вот! — смотрю на батю, маминого лица мне сейчас не видно. Судя по всему, батя — не понял.

Кое как… кое как… но у меня стал получатся вроде бы связный рассказ.

Батя внешне спокоен, только курит чаще обычного. Мама пересела и сейчас смотрит на меня, слушает, прикрыв приоткрытый рот рукой. Глаза… глаза — такие… большие, в общем глаза, да.

— И чё? Все-все помнишь? — батя пытается разобраться.

— Нет, конечно. Так… как обычный человек — что-то помню, что-то нет, что-то лучше, что-то — еле-еле! Как будто это уже давно было! — пытаюсь и объяснить, и выкрутиться, чтобы принять — приняли, но лишних вопросов — не задавали.

— Ну, вот… про старика Гнездилина помню, вроде как от деда или даже от тебя услышал, где ружье его и рюкзак нашли, — стараюсь выглядеть естественным для такой неестественной обстановки!

— Про жизнь, вроде бы свою… будущую… кое-что помню…, — понимаю, что такое нужно подавать, как лекарство, малыми дозами. Нужно разговор как-то сворачивать, пусть передохнут, привыкнут, в голове своей все разложат. А потом — можно еще что-нибудь, маленькими порциями. Мне еще и про билеты нужно будет что-то говорить.

— И про Ветку тоже — оттуда вспомнил? — мама чуть оттаяла.

— Ага… оттуда! Жалко стало, — тут и врать не надо, «говорить правду — легко и приятно!», помню-помню.

— Поэтому мне и играть с пацанами — не интересно. Что, вроде как — стыдно взрослому мужику с пацанами бегать-то, — нужно обосновать свои странности.

— А до какого возраста ты так себя помнишь? — батя все же мужчина, и живет разумом и фактами. Это ему интересней; маме же, как женщине — ближе эмоции.

— Шестьдесят два года, — тут и врать не надо.

— А потом что? — вот тут и маме очень интересно, правда и боязно услышать ответ.

— Ну так… понятно же… погиб я там, — рожа моя уже без притворства, искривляется от эмоций.

Батя молчит, мама испуганно смотрит на меня.

— Погиб? На войне, что ли? — все же батя хочет конкретики.

— Не… на охоте… один дебил, на номере, с перепугу пальнул… да не в лося, а в меня… вот так получилось, — опять меня при мысли об этом — пробивает на эмоции. И эмоции эти, судя по всему — написаны у меня на лице!

Мама подскакивает и обхватывает меня руками, начинает плакать. Меня — «отпускает», и я так же, отпустив вожжи, утыкаюсь в ее грудь и плачу. Тельце подростка реагирует в соответствие с обстоятельствами.

Потом, через какое-то время, мама успокоилась, на плитке вскипятила воды