Читать книгу - "Начало - Александр Нерей"

А в хате царил праздник. Павел сидел с одного края стола, Александр-одиннадцатый с другого, оба ели вареники, то ли с клубникой, то ли с вишней, я так и не разобрал. Видно было, что с ягодой, такой же красной, как мои утренние уши.

Между ними хлопотала баба Нюра-одиннадцатая, с довольным видом ухаживавшая за благодарными едоками. Мало того, и дед, и Александр, оба были такие опрятные, такие вымытые, в чистых одёжках, с довольными жующими лицами, а по сусалам у них то и дело тёк красно-малиновый сок ягод, которые были начинкой. Баба Нюра осторожно вытирала их лица полотенцем, сначала деда, потом Александра.

И снова я застыл столбиком. Почувствовал себя лишним и никому не нужным. Все мои беды разом стали такими мелкими, такими ничтожными, что ноги так и подкосились, и я, чтобы не упасть на пол, шагнул в сторону дедова топчана и рухнул на него ничком.

— Видала, Нюра, как уработался старшина? Ноги не держат. Должно быть с похмелья, не иначе, — выговорил дед с полным ртом.

— Может он тоже вареников хочет, а мы всё не приглашаем? — ласково спросила баба Нюра у деда.

— Да я его целый час вызывал, а он хоть бы хны. Ни слуху ни духу, — поддакнул им одиннадцатый.

— Я не сплю, между прочим, и всё слышу, — промычал я с топчана, обидевшись на всех разом.

— Ну и не спи. Ещё чуток не поспи, и вареников не останется, — потешался надо мной дедуля.

— Положить тебе, Александр? А то они так и будут издеваться, — спросила меня баба Нюра.

— Я не голодный. Меня вчера так напотчевали, так наугощали, что теперь сидеть не могу. И до ушей не дотронуться. А главное, с думками справиться нет сил, — пожаловался я бабе Нюре.

— Господь с тобою. Кто тебя так? Батька? А за что? Заслужил или для профилактики получил? — разволновалась старушка и, наверняка, всплеснула руками.

Ничего я ей не ответил, хоть и почувствовал, что получилось невежливо. Продолжил лежать лицом в топчан и ждать, когда все наедятся, чтобы потом поговорить о деле.

Когда пиршество, наконец, кончилось, и дед вышел из хаты, поблагодарив бабу Нюру за угощение, ко мне подошёл одиннадцатый и, толкнув в бок, зашептал:

— Чего развалился? Меня баба Нюра заслала к деду, чтобы я тебя позвал. Дело у него срочное, а ты, то из дома не выходишь, то валяешься, как побитая собака.

— Может я и есть побитая собака, — простонал я и поднялся с топчана. — Зачем, говоришь, понадобился? По работе нашей?

— Не знаю. Я с дедом не разговаривал, сразу убёг тебя звать. А ты сам ничего не знаешь?

— Нет.

— Чего так долго из дому не показывался? Я ему и бурун кричу, и барон, а он и на баран не откликается. Я ему и по синичьи, и по дальнобойному, а он и носа не кажет. Напоследок крикнул «Есть стёклы!» и убежал от греха подальше.

— И на баран не откликнулся? — подивился я причитаниям дружка и рассмеялся в голос.

До слёз рассмеялся. Одиннадцатый покосился на меня, как на безумного, потом боком-боком, и юркнул из хаты. Я ещё немного похихикал, затем вытер слёзы и вышел во двор.

Павел уже сидел на «Америке», так с недавнего времени я обозвал его скамейку. Потому что вечно этот старикашка непонятными словами бросался перед нами, мелюзгой, а мы и сказать-то боялись, что ничегошеньки не понимаем.

Вот я, к примеру, раньше не соображал и до сих пор не соображаю, что же это такое его штатное место, когда он про скамейку говорит. И придумал назло, а потом начал обзывать её «соединённо-штатной». Позже и вовсе переименовал в Америку.

— Как делишки у нашего мальчишки? — начал дед потешаться, когда я вышел из двора.

— Вашими молитвами. Разве по мне не видно, что вот-вот кого-нибудь покусаю? — и я решил поддержать несерьёзный тон начинавшегося разговора.

— Ухи где испортил?

— В мире невиданном и жестоком. Особливо к детским ушам и задницам.

— Мал ты ещё по таким мирам бродить, — не унимался дед с шуточками.

— Кто же нас, недорослей, спрашивает? Коварно хватают за ногу и айда в неизвестность замётывать, — ответил я также шутливо, а сам всё ждал, когда же старый начнёт разговаривать серьёзно.

— Значит, правду говорить отказываешься? Оперился, заважничал. И кто же тебе ухи обтрепал так, что смотреть на них один срам? — то ли перешёл дед на серьёзный тон, то ли всё ещё продолжал изгаляться.

— Я тебе с самого начала говорю правду. После нашей с тобой размолвки на тему Москвича и чьих-то хрустящих рёбер, шёл себе домой и вспоминал, каким словом меня дразнит отец, когда говорит, что не верю в хорошее. А мне вдруг ответили прохожие лётчики. Сказали это самое слово, которое вспоминал: пессимист.

— Продолжай, — скомандовал дед. — Только объясни сперва, как ты определил, что попал в неизвестный лётчицкий мир?

— Так и определил. По прохожим и самолётному памятнику.

— Самолёт, говоришь, с прохожими. Мощные аргументы, — опять заговорил дед непонятными словами.

— Не хочешь обо мне, тогда давай о тебе поговорим. Зачем разыскивал?

— Нет уж. Сначала злоключения твои разберём. Говори подробно, что и как было, а я разгадаю загадку, где тебя носило и какие самолёты твои ухи испортили.

Я вдруг осознал, что не могу толком объяснить, почему решил, что побывал в другом мире.

— У меня в голове сейчас каша. Никак её не разгребу. Это вчера вечером случилось, и я до сих пор не знаю, как туда попал, да как обратно. Нет ничего в памяти. А когда утром от боли проснулся, а не от твоего похмелья, и лицо в зеркале увидел, дар речи потерял. Тут одиннадцатый подоспел и уже бабулю испугал своим: «Есть стеклы!»

— Кончай сумбур-каламбур, — остановил дед мои причитания. — Ты сейчас взаправду не в себе. Но, всё одно, разбираться в твоём похмелье или сумасшествии немедля надобно. И покуда не пойму, что с тобой было, домой не отпускаю.

— Страсти-мордасти. Тогда не обижайся, что чепуху молоть стану. Потому, как в голове ничего ещё по полочкам не улеглось. Мне же много времени на такое требуется. Ну, чтобы всё обдумать. А сейчас могу переволноваться, и ты толком