Читать книгу - "Последний рубеж - Андрей Стерхов"

– Да, вы правы, Влад. Что есть, то есть. Ротко сейчас в цене. В большой цене.

Харднетт, выражая скорее удивление, чем осуждение, покачал головой:

– Боже, и за что люди выкладывают такие деньжищи?

– Как это за что?! За это… – Эльвира, словно кистью, изобразила сигаретой некую замысловатую геометрическую фигуру. – За абстрактный гуманизм.

Харднетт поморщился.

– Вам не нравится абстракционизм? – заметив его реакцию, спросила девушка.

– Скажем так, прежде всего мне не по нраву сам этот путаный термин.

– «Абстрактный гуманизм»?

– Ну да.

– Отчего же?

Полковник покрутил пивной бокал по часовой стрелке и, не отрываясь от метаморфоз, произошедших с пеной, попытался объяснить.

– Если твой гуманизм абстрактен, то какой же ты тогда гуманист? – Задав этот не требующий ответа вопрос, Харднетт стал крутить бокал в обратную сторону. – А если твоя отстраненность столь человеколюбива, какой тогда ты, к бесу, абстракционист? Не понимаю я всего этого. Искренне не понимаю. – Он поднял глаза на девушку и признался: – А, в общем-то, вы угадали. Не по душе мне все эти бессмысленные мазки и пятна. Они напоминают мне кляксы Роршаха, которыми пользуются психологи. Бррр! Бред. По мне, уж лучше вот так. – И полковник кивком показал на полотна, украшающие стены. – Пусть непрофессионально и коряво, зато с любовью.

– Каждому свое, – даже не пытаясь вступать в дискуссию, философски заметила Эльвира.

– Это конечно, – согласился Харднетт. – Но все же не укладывается в голове, как может называться искусством отсутствие одновременно и формы и содержания. Искусство – это… Это, прежде всего, отношение автора к выбранному объекту, выраженное через воссоздание автором данного объекта. Единство содержания и формы. Желательно – гармоничное. Ведь так, Эльвира? Или нет? Или я в силу своего дилетантства что-то путаю?

– А вы забавный.

– И все же?

Теперь уже девушка кивнула в сторону одной из висящих на стенах работ и спросила:

– Где здесь отношение автора к объекту?

– Нет здесь отношения, – легко согласился Харднетт. – Отсутствует. Может, и есть оно у автора, и скорее всего, есть, но он не смог его выразить. За неимением таланта. Потому это, конечно, тоже никакое не искусство. Но тут хоть объект в наличии. У абстракционистов и того нет.

– Допустим, они выражают свое отношение к отсутствующему объекту. Или даже – к отсутствию объекта. Что вы на это скажете?

– Игра все это, – не принял полковник всерьез подобные утверждения.

– Игра, – не стала спорить Эльвира, лишь добавила: – Азартная.

– И рискованная.

– В чем риск?

– Как в чем? – Харднетт пожал плечами. – Объяснить?

– Ну да, конечно, – кивнула девушка. – Если не затруднит.

– Не затруднит. – Полковник глотнул пива, вытер губы салфеткой и пустился в рассуждения: – Вот смотрите, Эльвира. Некто, пожелавший остаться неизвестным, заплатил на последних торгах аукциона Сотбис сорок миллиардов талеров за работу Марка Ротко под названием «Шафранная полоса». Так, кажется, она называлась?

– Ну-у… – Девушка сделала последнюю затяжку и вдавила окурок в дно глиняной пепельницы. – Так.

– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?

– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».

– Глупость говорите, дорогая моя.

– Не понимаю…

– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».

– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.

– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?

– Да-да.

– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?

– Не знаю.

– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.

– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?

– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?

Эльвира улыбнулась:

– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.

– Находите?

– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».

Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:

– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.

Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.

– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?

– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.

– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.

– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?

– Как…

Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню:

– Видите ли, дорогая моя Эльвира, с черным квадратом Абсолюта на поверку не так все просто.

– Неужели?

– Уверяю вас. Я пожил, я побродил… – Он перегнулся через стол и прошептал: – Только вам, Эльвира, и только по большому секрету.

– Могила, – прошептала она, мигом включившись в игру.

– Дело в том, что, когда подходишь к этому страшному квадрату ближе, видишь, что его чернота вовсе не абсолютна. Она испохаблена такими вот мелкими-мелкими светлыми трещинками. И это те самые трещинки, Эльвира, в которые проваливаются смыслы. Вывод: если и существовал когда-то Абсолют, он давно уже разабсолютился. – Харднетт откинулся на спинку стула. – Теперь аплодируйте, я все сказал.