Читать книгу - "Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин"

известен заранее. И не существовало больше никого, с кем она могла бы поговорить на равных, с полным доверием. Были, конечно, родители, родственники, друзья, всех их она очень любила, но брат – только один!

– Мне бы тоже хотелось уехать! Так хотелось бы!

Он долго смотрел на нее, потом снова спросил: «Почему?» – но совсем иным тоном; в нем слышалась глубокая, осознанная и полная печали любовь.

– А почему ты сам уезжаешь?

– Я должен, Лаура.

– А я, значит, должна остаться…

Оба как бы не подвергали эти факты ни малейшему сомнению.

Среди всех женщин, таких желанных и так сильно его смущавших, даже пугавших, Лаура была только одна такая! Сестра.

– Пойдешь со мной в Эвальде, Лаура?

Пока он не уехал учиться в университет, они с Лаурой каждый год в день весеннего равноденствия на заре уплывали на другой берег озера, где в заливе Эвальде река, вырвавшись из горной пещеры, с высоты падает в озеро, а на берегу высится скала Отшельника, покрытая загадочными знаками. Граф Орлант считал, что эти знаки начертаны друидами, те же, кто сомневался в существовании друидов, утверждали, что знаками отмечено то место, где великий миссионер святой Италус читал проповеди языческим племенам Валь-Малафрены. Во всяком случае, у брата и сестры Сорде эта скала пробуждала, надо сказать, вполне «языческие» чувства; и для них в годы отрочества новый год по-настоящему начинался лишь после их совместного молчаливого путешествия на рассвете к другому берегу озера и тайного празднования дня равноденствия на этой скале, в утреннем тумане, пронизанном солнцем.

– Конечно!

– На «Фальконе» пойдем?

Она кивнула.

– А ты мне писать будешь? – вдруг спросил он.

– Буду. Если и ты будешь писать мне настоящие письма. А не всякую чушь, как раньше. Ты ведь мне за все это время ни одного настоящего письма не написал!

– Ну, я же не мог написать, что нахожусь под домашним арестом… И вообще, все вдруг стало так сложно…

И он наконец рассказал Лауре всю историю целиком – о Мюллере, Галлере и Генце. Когда вошла мать, Лаура и Итале хохотали вовсю, им даже стало стыдно, что они так развеселились: они знали, как сильно печалится Элеонора из-за отъезда Итале. Лаура тут же поспешно ретировалась. Элеонора протянула Итале рубашку, собственноручно ею сшитую и тщательно выглаженную.

– Вот, надень ее завтра. – Слова совершенно не соответствовали ее чувствам, но она привыкла к подобным несоответствиям; вот и сейчас она погладила рубашку, а не сына, потому что не в силах была сказать то, что хотела, а еще потому, что эти слова все равно ничего изменить не могли. Но он еще не привык смиряться.

– Мама, дорогая, ты же понимаешь… – Он запнулся.

– Надеюсь, что да, милый. Я хочу только одного: чтобы ты был счастлив. – Она заглянула в его чемодан. – Ты наденешь синий сюртук?

– Как я могу быть счастлив, если отец…

– Ты не должен на него сердиться, дорогой.

– Я и не сержусь. Но если бы только он… – Итале снова запнулся, потом набрался смелости и договорил: – Если бы он хотя бы попытался понять, что я хочу поступить по справедливости!

Элеонора молчала. Когда же наконец заговорила, то голос ее звучал по-прежнему мягко:

– И все-таки ты не должен на него сердиться, Итале.

– Поверь, я стараюсь изо всех сил! – воскликнул он так страстно и серьезно, что мать улыбнулась. – Но ведь он не желает даже как следует объясниться со мной…

– Не уверена, что вообще можно что-либо объяснить, – промолвила Элеонора. – И уж точно нельзя объяснить словами.

Она видела, что сын ей не верит. Немудрено. И она тоже когда-то верила, что люди могут быть абсолютно честны по отношению друг к другу, и отнюдь не считала, что стала лучше или умнее, эту веру утратив. Вот сейчас, например, если она хочет быть абсолютно честной, то должна умолять сына остаться дома, не покидать ее, ведь если он уедет, то никогда уже домой не вернется!.. Однако она лишь повторила:

– Ты наденешь синий сюртук? Утром в дилижансе может быть очень прохладно.

Итале с несчастным видом кивнул.

– Я хочу приготовить тебе кое-что в дорогу; Эва отложила отличный кусок ростбифа, – продолжала Элеонора. И тут же почувствовала при этих словах неколебимую реальность его отъезда – кусок холодного ростбифа, стук колес почтового дилижанса, пыль на дороге, по которой Итале увозят из дому, тишина столовой, где все они, Гвиде, Лаура и она сама, будут уже завтра сидеть без него, – и поспешила уйти, чтобы в одиночестве как-то справиться с невыносимой тоской.

Итале спустился в лодочный сарай на берегу; время у него еще было, и он решил получше укрепить румпель. Косые солнечные лучи ярко освещали дорогу и зеленую лужайку на склоне, чуть выше лодочного сарая, но над горой Охотник облака уже превратились в тяжелые набухшие тучи, а затянувшая озеро дымка приобрела зеленоватый оттенок. Укрепив румпель, Итале принялся вощить борта, чтобы хоть чем-то занять себя. В сарае стоял жаркий полумрак, пахло воском, отсыревшим деревом, водорослями. Сквозь щели в неструганых сосновых досках, которыми был крыт сарай, просачивались солнечные лучи, играя на воде. С дороги доносились голоса возвращавшихся домой. Кто-то затянул печальную песню:

Красны ягоды на ветке осенью.

Спи, любимая, крепко спи!

Серой горлицы пенье доносится,

Спи, пока не разбудят, спи…

Делать в сарае было больше нечего. Итале поднялся по заросшему травой склону и вышел на обсаженную тополями дорогу. Те косцы, что, видимо, убирали сено на северном поле, уже прошли; все, разумеется, было закончено вовремя – Гвиде редко позволял грозам застать его врасплох во время сенокоса. На дороге было пусто; потом показались старый Брон и Давид Анжеле; они возвращались с виноградников; с ними шла Марта, жена Астолфе. Мужчины, как всегда, были в темной рабочей одежде; они немного принаряжались лишь по праздникам, когда надевали белоснежные, ярко вышитые рубахи. Брон широко и неторопливо мерил землю своими длинными ногами, задумчивый, похожий на старого печального коня, еще сильного, но уже расходующего свои силы в соответствии с немалым возрастом – экономно и мудро. Молодой Давид Анжеле возле Брона выглядел каким-то незначительным. Рядом семенила Марта в темно-красной, цвета граната, юбке и вышитой блузке, и каждые ее два шага приходились как раз на один шаг Брона. Лет десять назад двадцатилетняя Марта была настоящей красоткой. А теперь на щеках и в углах губ у нее пролегли морщинки, зубы потемнели, а кое-где и выпали, но улыбка была по-прежнему светлой.

– Никак вы снова уезжаете, дом Итаал! – спросила она юношу.

– Да, Марта, завтра.

Конечно же,