Читать книгу - "Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин"

Стефан каждый раз собирался завести с братом разговор, но почему-то все не заводил. Известковая пыль сковывала губы. И каждый день этот час проходил одинаково, в молчании. Старший брат сидел неподвижно, склонив красивое спокойное лицо над газетой. Он читал медленнее Стефана, и тому приходилось ждать, чтобы обменяться с ним газетными листами. Стефан следил, как глаза Костанта двигаются от слова к слову. Потом обычно приходила Розана, громко распрощавшись со школьными подружками, чуть позже возвращалась с работы мать, в комнатах начинали хлопать двери, звучали громкие голоса, из кухни тянуло дымком, там стучали, звенели тарелками, и невыносимо долгий час кончался.

Однажды вечером, едва начав читать газету, Костант вдруг отложил ее. Он долго молчал, но даже не пошевелился, и поглощенный чтением Стефан ничего не заметил.

– Стефан, там, рядом с тобой, моя трубка.

– Да-да, конечно, – пробормотал Стефан и передал ему трубку.

Костант набил ее, закурил, попыхтел ею немного, потом отложил. Его правый кулак лежал на подлокотнике кресла тяжело и спокойно, точно сжимал узел совершенно неподъемного одиночества. Стефан спрятался за газетой, и молчание затянулось.

Я ему сейчас прочитаю вслух о коалиции профсоюзов, подумал Стефан, но читать не стал. Его глаза настойчиво искали какую-нибудь другую статью, которую можно было читать про себя. Почему я не могу с ним разговаривать?

– Роз подрастает, – сказал Костант.

– Да, у нее все хорошо, – пробормотал Стефан.

– За ней вскоре нужно будет приглядывать. Я все думал об этом. Наш город не годится для молоденькой девушки. Парни здесь дикие, а мужчины грубые.

– Так они везде такие.

– Да, наверное, – согласился Костант.

Костант никогда никуда не уезжал с карстовой равнины, никогда не бывал даже за пределами Сфарой-Кампе. И ничего, кроме этих известняков, улицы Ардуре, улицы Чорин и улицы Гульхельма да еще страшно далеких гор и огромного неба над головой, в своей жизни не видел.

– Знаешь, – сказал он, снова беря в руки трубку, – по-моему, Роз у нас чересчур своевольная.

– Это точно, да и парни дважды подумают, прежде чем завести шашни с сестрой Костанта Фабра, – сказал Стефан. – Но тебя-то она во всяком случае непременно послушается.

– И тебя тоже.

– Меня? А меня-то с какой стати?

– С такой, – ответил Костант.

Впрочем, Стефан уже оправился от смущения.

– Да за что ей меня уважать? У нее вполне достаточно здравого смысла. Ни ты, ни я ведь не очень-то слушали, когда отец нам что-нибудь говорил, верно? Ну и тут то же самое.

– Ты на него не похож. Если ты это имел в виду. Ты ведь образование получил.

– Да уж, образование! Я просто профессор! Господи, да я ведь всего какой-то год в педагогическом проучился!

– А кстати, почему ты бросил учиться, Стефан?

Это явно был не праздный вопрос; он исходил из самой глубины молчания Костанта, из его сурового, задумчивого неведения. Смущенный тем, что, как и Розана, так сильно занимает мысли этого сдержанного и значительно превосходящего его во всех отношениях человека, Стефан сказал первое, что пришло в голову:

– Я все время боялся провалиться на экзаменах. Так что даже и не работал как следует.

И оказалось, что именно в этих простых, как стакан воды, словах и заключена та правда, которой он наедине с собой никак не желал признавать.

Костант кивнул, обдумывая, насколько серьезна проблема возможного провала на экзаменах, поскольку сам с этой проблемой никогда, разумеется, не сталкивался, потом сказал своим звучным мягким голосом:

– Ты зря теряешь время – здесь, в Кампе.

– Вот как? А как же ты сам?

– Я ничего не теряю. Мне же никогда не удавалось получить стипендию. – Костант улыбнулся, и добродушие этой улыбки разозлило Стефана.

– Да ты никогда и не пытался ее получить, ты отправился прямо в этот чертов карьер, едва тебе стукнуло пятнадцать. Послушай, а тебе никогда не хотелось знать… ты никогда не останавливался на минутку, чтобы спросить себя: а что я, собственно, здесь делаю, почему все время работаю в этой норе, ради чего? Неужели я так и буду работать там по шесть дней в неделю всю оставшуюся жизнь? Существуют ведь и другие способы зарабатывать нормально. Так во имя чего нужно надрываться на каменоломнях? Почему вообще люди остаются здесь, в этом Богом про́клятом городишке, на этой Богом про́клятой изрытой норами каменистой земле, где даже не растет ничего? Почему они не снимутся с места и не переедут куда-нибудь еще? А ты мне говоришь о даром потраченном времени! Ну ответь, во имя чего? Господи ты боже мой, все это – неужели в жизни больше ничего нет?

– Об этом я тоже думал.

– А я уже несколько лет ни о чем вообще не думаю.

– Тогда почему бы тебе не уехать отсюда?

– Потому что я боюсь. Боюсь, что получится то же самое, что в Брайлаве, в колледже. Но ты…

– У меня здесь работа. Это моя работа, я умею ее делать. Куда бы ты ни поехал, везде можно задать тот же самый вопрос: во имя чего все это?

– Я знаю. – Стефан встал. Он был тонкий, стройный, подвижный и беспокойный. Говорил, часто не заканчивая предложений. Руки его застывали в незавершенном жесте. – Знаю. От себя никуда не уедешь. Но для меня это означает одно, а для тебя – опять же нечто совсем иное. Ты растрачиваешь здесь свою душу, Костант. Точно так же ты поступил тогда, героически позволив размазать себя по земле ради этого Сачика, идиота, который не способен даже вовремя разглядеть, что на него камни рушатся…

– Он же не может слышать, – упрекнул его Костант, но Стефан был уже не в силах остановиться.

– Не в этом дело! А в том – и вообще, пусть такие, как он, сами о себе заботятся, – кто для тебя этот глухой, что значит для тебя его жизнь! Почему ты полез туда за ним, хотя видел, что начался обвал? Ведь по той же причине ты в карьер тогда пошел работать, по той же причине ты всю жизнь оттуда не вылезал! Собственно, причины нет никакой. Просто так сложилось. Просто так случилось. И ты позволяешь, чтобы с тобой «случалось», ты принимаешь все, что судьба тебе подсунет, если думаешь, что сможешь с этим управиться, как тебе хочется!

Он совсем не это собирался сказать. Он хотел, чтобы говорил Костант. Но слова вылетали у него изо рта и со стуком рассыпались вокруг, как градины. Костант сидел тихо, его сильная рука была крепко сжата; помолчав, он сказал:

– Что-то ты больно много на мой счет напридумывал.

Это не было самоуничижением. Самоуничижение Костанту вообще