Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

А Луций, чтобы унять эту суматошную колотушку в груди, подумал ещё раз о тех бесноватых псах, и о лакомых крытых телегах в углу купеческого двора. Как же близко они были, если просто смотреть на них с дерева через забор! Линялая рогожа поверх — это лишь для отвода глаз, а под ней чистенькие холщовые бока мешков. Мешков новых, никогда не знавших в утробе своей ни овса, ни ржаной трухи. Луций хорошо разглядел их там, где рогожа прилегала неплотно. Эти два воза предназначались Храму, не иначе. Откуда их пригнали? С юга, из страны сороватов? Или из тех вольных городов, где Духовники ещё только-только нанимают мужиков для рытья первых Колодцев, и где горожане не приучены ещё ходить по улицам с мелкой монетой в кармане?

Говорят, ещё остались на свете такие города. И там не разучились пока делать чудесных вещей и готовить всяческой вкусной снеди.

Если б не псы, Луций и Курц с Кривощёким Эрвином это вчера бы и проверили…

Только Луций помянул этих двоих, так они вдруг возникли справа и слева — прямо из мокрой от утренней росы полыни. Лица их были ошеломленно вытянуты, даже у Эрвина — никаких тебе больше блинов, истекающих маслом на солнце. Кривощёкий неловко держал на весу злополучную кирку, громко хлябающую на черенке.

— Ну, что?! — спросили они разом.

— Через плечо… — буркнул Луций, поднимаясь проходя сквозь них.

Они расступились, потом потрусили рядом, подобострастно заглядывая в лицо.

Курц заговорил первый:

— Мы думали — спалишься! Так близко к ним подобрался. Тот горбатый как перетаптываться начал, мы уж решили — всё, наступит сейчас на тебя сейчас.

Он догнал Луция и пошёл рядом.

— Ну, так чего они? — спросил он доверительно. — И правда кирку ищут, что ли?

И Кривощёкий Эрвин, не в силах дольше оставаться в стороне, тоже забежал вперед и уставился, подрагивая поганой щекой.

Тогда Луций остановился.

— Ищут! — отрезал он. — Они, может, и ищут… где куры дрищут. А вы — чего меня облепили?

Он уже много раз пожалел, что вообще затеял всю эту бодягу. Всё начиналось, как шутка, но перерастает со временем в какую-то невероятную и, в то же время, нелепую проблему. Луций посмотрел поочередно — на одного, потом на другого. Кривощёкий Эрвин от возбуждения аж губы жевал, и они сами собой беззвучно складывались в очень понятные фразы: «Чего они говорили-то? А? Чего говорили?!»

Курц вёл себя более сдержанно, но и у него в зрачках рыжими муравьями кишело любопытство.

«Надо сказать, — нехотя решил Луций. — А то ведь не отстанут.»

— Семена какие-то потеряли… — произнёс он. — Или стручки… Глина их разберёт.

Они разочарованно отступили, и некоторое время молча трусили поодаль.

Потом Эрвин, набравшись смелости, спросил:

— И куда её девать теперь?

И Луций тоже задумался, что вот хорошо бы сейчас просто бросить окаянную железяку прямо тут, на мостовую. Запустить вдаль, чтоб протяжно зазвенела по булыжнику, и пуститься наутёк… Кому надо — сами найдут, подберут. Но он замешкался, а потом за четвертым их шагом последовал пятый…, а ведь всё, что делается после пятого шага или пятого вздоха, то Глине решать.

Кирку они припрятали в Лампадном тупичке, завернув туда по дороге на Ремесленный…

Ничего нового не придумали и, как и прежде, похоронили в сорной траве под забором. Там, куда сметали с мостовой всякий сор, она могла лежать годами — в полной сохранности, пока не сгниёт, наконец, не рассыплется ржавым прахом…

Сам лампадный мастер, чей запущенный дворик, выходя задником к двум хозяйским заборам и образовывал этот тупик, был подслеповат и беден. Доски его дровяника обветшали, лебеда поднялась могучими зарослями, и ядовитые листья крапивы предостерегающе шуршали среди них, словно замещая собой остатки забора. Осколки лампадного стекла, набросанные тут ещё со времен, когда мастерская работала, блестели на земле, как свежая чешуя. Тупик не имел даже тележной колеи, что уж там говорить. Как сюда ещё трупы не начали стаскивать?

Луций отобрал у Кривощёкого кирку и лично зашвырнул её куда подальше — в самые жгучие дебри. Крапива с шелестом поглотила её — навечно, и Луций с облегчением плюнул следом.

Плевок не был ритуальным, но Курц и Кривощёкий Эрвин, поколебавшись, последовали его примеру.

Глава 6 (опасная, как странный незнакомец…)

Вот так это и началось…

А на Овсяном пятаке, где в базарные дни торговали фуражом и отрубями, был отметен круг, и непривычно‑чистая земля желтела. Отметенный сор нагребён был неровным валом вокруг арены — приземистым, не выше башмака. Блестели среди сора оброненные медяки — Кривощёкий Эрвин увидел такое, и глаза у него загорелись.

Толпящиеся мужики — в основном волопайские скотники и пахари с дальних окраин, ремесленного люда здесь почти не было — возбужденно галдели. Летело по ветру выдранное перо. Гоготали гусыни, привязанные бечёвками за лапу — расправляли хлопающие крылья, подбадривая своих самцов и задирая чужаков. А в центре круга, среди всеобщего сумасшедшего гвалта, молча и яростно бились два огромных гусака — толкаясь боками и переплетая шеи. Красные клювы, широкие и твёрдые, как кузнечные клещи — метались, щелкая… то смыкались впустую, промахиваясь… то стукаясь друг о друга или хрустя переломленным пером… или же, если везло ухватить соперника по серьёзному — отплевываясь бурым от гусиной сукровицы пухом.

Нет существа, безжалостнее и злее гусака. Даже те голые псы, что не дают третью ночь подобраться к телегам — и те против них будто ласковые хрюшки. Дай гусаку сильные ноги, способные к бегу, дай ему настоящую пасть вместо этих плоских щипцов, оставляющих синяки, но, в общем-то, безвредных, дай ему зубы, способные впиваться и рвать — не будет от него спасения.

— Да, — кивали старики всклокоченными седыми головами. — Да, твоя правда…

Их стёганные жилеты, торчащие ватой… их ощипанные до сосулек подбивы… их длинные худые шеи, на которых рос вовсю седой пеньковатый волос — они и сами походили на гусаков, только состарившихся, не годных уже даже для супа. Они наклоняли головы и притопывали от возбуждения, словно порывыясь броситься в круг и самим принять участие в гусином бое… но, впрочем, оставались на месте — словно и на их ногах сходились узлом бечёвки.

А тот, кто во весь голос рассуждал о сущности гусей — был высоким и сухим, как дерево.

Луций присматривался к нему исподтишка. Коричневая кожа на шее висела складками. Полосатая стёганая куртка, похожая на халат, который тётка Хана одевает по банным дням — распахнутые полы свисают