Читать книгу - "Скопа Московская - Борис Владимирович Сапожников"

Так что пассивно сидеть в Москве и дальше было попросту глупо, да и опасно. Схлопотать настоящую опалу за ослушание царёва совета не хотелось. А значит пора действовать. Также решительно, как и с покушавшемуся на меня по наущению Дмитрия Шуйского дворянину Воронову. Убивать жену Дмитрия я, конечно, не стал бы, но разговор у нас с ней будет весьма душевным.

В гости к княгине Екатерине я отравился всего с двумя послужильцами. Болшев заверил меня, что оба люди надёжные и в деле проверенные — не подведут и не предадут.

Слуги подвели меня коня, и я едва не попросил поменьше. Вот только поменьше конь меня долго таскать не сможет — больно я здоров. Говорят, даже особый гроб выколотить пришлось — ни один готовый мне не подошёл. Передо мной стоял настоящий мастодонт, рыцарский конь, подаренный Делагарди. Я редко ездил на нём, слишком уж дорог он для войны, но сейчас, для визита к княгине Шуйской, годился как нельзя лучше.

Я погладил его по морде, взял у слуги длинную морковку. Конь сперва косил на меня глазом недоверчиво, как будто чувствовал, что перед ним не хозяин, а кто-то другой в его теле. Однако морковку схрупал с удовольствием и больше не косился на меня.

Слуга придержал стремя, и мне не оставалось ничего, кроме как одним ловким прыжком вскочить на коня. Даже слугу не задел. Теперь царёвы соглядатаи донесут Василию, что я полностью здоров, а значит времени у меня остаётся очень мало.

— Ну, с Богом, — махнул я, и слуги отворили ворота.

Я впервые выехал за пределы своего подворья в Белом городе Москвы. В седле держался уверенно, тело само знало, как править лошадью, за что я был бесконечно благодарен памяти настоящего Скопина-Шуйского. А вот страх перед незнакомым городом вцепился в душу ледяными когтями. Я ехал по подсохшей уже улице к роскошной усадьбе царёва брата. Я отлично знал, где она расположена и уверено направлял туда коня. Вот только вокруг меня лежал незнакомый, совершенно чужой мне город. Кажется, он был чужим и для настоящего Скопина-Шуйского, князь не любил Москву с её интригами, ядом и кинжалом в спину спящему — честная война со всеми её опасностями привлекала его куда больше. Даже в Белом городе большинство домов были деревянными, их красили и белили, но срубы всё равно казались мрачными, чернели законопаченными щелями, а расписные ставни казались такими же фальшивыми, как яркие румяна на дряблых старушечьих щеках.

Меня узнавали, уступали дорогу, снимали шапки, приветствуя. Я отвечал на приветствие, как положено князю, стараясь выглядеть не особенно высокомерно. Надеюсь, получалось. Идущие пешком так и вовсе кланялись. До меня долетали обрывки разговоров, и меня неизменно звали спасителем Москвы, а то и всей Отчизны.

Да уж, тут можно понять моих дядьёв. Такой популярностью в народе ни один из них не пользуется, особенно государь.

Дмитрий Шуйский занял палаты умершего бездетным князя Барятинского Чермного. Отсюда к воротам во Фроловской башне выехал будущий царь Василий с крестом в одной руке и саблей в другой. Скопин-Шуйский тогда сопровождал его, ехал рядом, чтобы прикрыть, уберечь от врагов. Он ещё верил дядюшке, считая его едва не отцом родным. Да и бездетный Василий во многом заменил рано оставшемуся наполовину сиротой Скопину умершего отца.

Они ехали спасать царя Дмитрия Иоанновича от распоясавшихся литовских людей. Да так удачно спасли, что после останки даже опознать не удалось. К слову, в памяти Скопина осталось глумление над самозванцем, которого гоняли по улицам, обрядив в какие-то несусветные лохмотья. Как застрелили его из пищали. А вот истории с сожжением тела и выстрелом из пушки, как оказалось, не было. Его зарыли на убогом кладбище, где хоронили бродяг и упившихся до смерти пьяниц. И даже землю раскидали так, чтобы места не найти. Вряд ли даже я, хотя Скопин и был там, когда в могилу кидали изуродованное тело самозванца, смогу теперь с уверенностью показать, где его зарыли.

Усадьба Шуйских была роскошна даже по меркам Белого города. Лучше дома стояли только за стенами Кремля. У ворот торчала пара крепких стражников с топорами, чем-то напоминающих царёвых рынд.[1] И вряд ли это случайно. Они, скорее всего, и были отобраны для службы во дворце, однако их перехватил себе великий конюший, чтобы показать всем свою значимость.

Остановить меня они не посмели, однако кому-то из дворовых подали знак, потому что стоило мне спешится во дворе, на крыльцо уже вышла сама княгиня Екатерина.

— Рада видеть тебя в добром здравии, княже, — поклонилась она.

— А уж как я рад быть в добром здравии, кума, — улыбнулся я насквозь фальшиво. — Твоими молитвами.

Она пригласила меня в светлицу, усадила за стол. День был погожий, тёплый и все три окна оказались открыты. Передо мной поставили кувшин с квасом и блюдо с пирожками. Княгиня налила мне квасу, но я не притронулся к красивой чаше.

— Удали всех отсюда, кума, — велел я княгине. — Не для посторонних ушей наш разговор.

— А коли толки пойдут? — прищурилась Екатерина.

— Кум к куме на квасок зашёл, что такого-то? — в тон ей ответил я. — Разве кто подумает чего срамного.

— Прочь все! — рявкнула Екатерина, и в голосе её услышал я отцову сталь. Наверное, также гонял всех Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский, всей Москве известный, как Малюта.

Челядь едва не бегом убралась из светлицы. Мы остались вдвоём.

По меркам того времени — верх неприличия, и нехорошие толки, о которых говорила Екатерина, обязательной пойдут. Вот только в её власти прекратить их, и железной воли дочери Малюты Скуратова на это хватит. Как хватило на то, чтобы угрожать вдове Грозного царя, вырвать ей глаза, если она не скажет твёрдо самозванец перед ней или нет. Уж с челядью она как-нибудь справится.

— Ты мне чашу с ядом поднесла, Скуратовна. — Я намерено назвал Екатерину ненавистным прозвищем. — А я не умер. Меня черти в ад за пятки тащили, да патриарх отмолил.

— Господь с тобой, княже, не было никакого яду… — начала она, не обратив внимания на то, как я её назвал. А скорее сделав вид, что не обратила — не тот Екатерина Шуйская человек, чтобы пропускать такое мимо ушей. Скорее затаила свою личную обиду на меня, вдобавок к тем, что у её мужа имеются.

— Лжёшь, кума, — улыбнулся я. — Ой лжёшь. Поклянись перед Спасом, что не было. Тогда может и поверю тебе.

Но Скуратовна знала за собой грех, и даже не попыталась встать и подойти к киоту.

— Господа-то