Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

к ней, к мягкому подбрюшью… Лошадь подалась назад, осев на круп, потом вздыбила передние ноги, поднялась свечкой. Жандарм не удержался в седле и съехал набок, намотав на кулак поводья — обезумевшая лошадь понесла и уволокла его за собой в темноту.

Кривощёкий метнулся в забрезжившую в конном строю щель и успел проскочить до того, как она сомкнулась. Ещё один жандарм, перепуганно-светлоусый, попытался рубануть его палашом, далеко свесившись из седла, но не достал самую малость — лошадь под ним тоже шарахнулась от человека-головни, орущего и испускающего огонь на бегу, будто осмоленный факел…

Он миновал и пешую, и конную цепи, проскочив сквозь частокол лошадиных ног, скользнув под их тряскими животами. Двое жандармов, сумевшие угомонить коней и развернуться, пальнули в него — почти в упор. Пули рванули пылающую рубаху и, кажется, мясо под ней. Перед ним уже лежала улица — нагая и безлюдная, отблески огня катили по ней мягкие багровые волны…

— Руби его!.. Руби!.. — орали во след.

Его уже настигали — шибал стремительный топот.

Кривощёкий резко вильнул в сторону — конный жандарм с занесённым палашом проскочил далеко вперёд и начал осаживать… Тогда Кривощёкий кинулся на ближайший забор и поджёг собою сухую траву под ним. Пуля обогнала его, свиснув меж растопыренных пальцев, и выбила доску, за которую он метил ухватиться. Он сорвался и упал — к дощатому подножью забора. Кони хрипели где-то высоко в небе.

Раньше случалось и так, что Кривощёкий убегал из дома и ночевал на чужих чердаках. И вот теперь, словно полосы пыльного солнечного света, рожденные от дырявой кровли и насквозь протыкающие чердачный полумрак — падала отвесно светлая сталь штыков. Кривощёкий извивался, катался по земле, выворачиваясь из‑под ударов, но один из штыков всё‑таки нащупал его, воткнувшись прямиком в грудь и опробовав на прочность частые его ребра.

Рука жандарма, ощутив сопротивление плоти на конце острия — отвердела и налегла…

Кривощёкий чувствовал каждое мгновение своей агонии… чувствовал, как стальной клин входит в тело, раздвигая обручи ребер… как проникает, наконец, в грудной сосуд, выпускает наружу тёплое и пузарящее… как проходит насквозь и со скоблящим звуком вонзается в землю… Кривощёкий схватил за воткнутое в него железо, и жидкое коптящее пламя, которым были перемазаны его пальцы — поползло вверх по штыку. Он увидел, как закричал жандарм над ним — с перепугу отдёрнув руки и выпустив винтовку. Она так и осталась торчать в Кривощёком, раскачивая тяжёлой колодой приклада… Не упусти… — орали высоко в небе…

— Не упусти, слышь…

— Да где там… Приколол, как жука!

— Держи ружжо, говорю! Деревня…

— Сам держи… — огрызнулся тот, что попал в Кривощёкого штыком. Голос его оказался по-бабьи плаксивым. — Сам держи! Он же чуть руки мне не пожёг!

— Да сам ведь горит…

— Держи! Упустим…

— Он это? Болтун?!

— А то не видишь?

— Урядника сюда надоть, господин Десятник…

— Гляди — шевелится ещё… Уйдёт!

— Да пали же в него!

— Боюсь я один. Кто Болтуна добьёт — тому до весны не дожить. Вместе давай!

— Эй, вы трое! Быстро сюда! А ну-ка… впятером… единым залпом… Целься!

Они подняли винтовки, заслоняя свои испуганные взгляды полированным блеском стволов. Кривощёкий не то, чтобы увидел это… скорее почувствовал — пальцы, взводящие затворы, тряслись… промахиваясь и царапая ногтями о металл.

— Пли!

Ударили длинные вспышки, одна за другой, почти без паузы — ураган недогоревших порошинок на время окутал Кривощёкого, как кислая поземка.

Он совсем не почувствовал новой боли, когда пули пробивали его туловище — только жар от нагретого выстрелами свинца… да вот ещё само его тело как-то неопрятно дёргалось при каждом попадании. Оно ничего не могло поделать с этим — слишком лёгкое и хлипкое, слишком мальчишеское. Пули прошивали его насквозь, взрыхняя землю под ним. И с каждым попаданием Кривощёкий Эрвин чувствовал, что земля становится всё рыхлее и мягче… пока не стала вдруг совсем невесомой — гусиным пером, пёстрым пухом, вполне подходящим для перины…

Он погружался в неё… на Базарном Ряду так проверяли мягкость подушек — укладывая поверх специальным образом отёсанный камень.

Эрвин — сам становился камнем! Большим, как его вера в Хозяина, и твёрдым, как преданность ему…

Глава 44 (незримая, как роковой удар, который всех нас по местам расставит…)

Собака не знала покоя — с той самой поры, как несколько ночей назад эти странные люди приезжали к Похоронной Яме с лошадьми и цепями, и рыбачили в ней, перепахав трёхрогой кошкой всё глиняное озеро.

Потом люди ушли. А собака так и не поняла, что же её так сильно встревожило — сама Яма, куда люди свозили тела своих мертвецов, давно её не пугала. Собака даже привыкла ночевать в этой пустынной местности, но совсем не потому, что ей тут нравилось — просто сюда никогда не забегали острозубые и нахальные дворовые псы, которые гоняли её в городе, и здесь можно было отлежаться в траве, спокойно зализывая раны. Даже в прошлом году, когда у собаки началась течка, и дворовые псы, вместо того, чтоб как обычно подрать ей шкуру, сообща её оприходовали под одним из утлых заборов — она прибежала к Яме только за этим, а не скулить, и не жаловаться безучастной полыни.

На исходе того прошлого года собака ощенилась пятерыми, и спрятала их среди полынных зарослей — зная, что никто сюда не сунется. Хотя этим утром она уже до отрыжки наелась последом, но всё равно не хотела пропустить Базарный День — единственное за всю неделю время, где в городе можно было относительно легко раздобыть какой‑нибудь еды. Нет, собака не просто так легкомысленно бросила своё потомство — она в меру своих сил старалась быть заботливой матерью, даже натащила щенкам каких‑то тряпок, обмусоленных ветром до твёрдых углов, и соорудила из них что‑то вроде гнезда.

В тот день собака побиралась на Базарном Ряду, и её долго гнали отовсюду, пока ей не посчастливилось умыкнуть из‑под чьего‑то прилавка изрядный кусок свиной шкуры. Тот был щетинистый и жёсткий, от него нестерпимо несло керосиновым маслом и жжёным волосом, но собака всё‑таки умудрилась сжевать его и проглотить прямо на бегу. Когда она вернулась к Яме, то щенки были мертвы… Собака совсем не удивилась своей страшной находке… хотя, как положено, и поголосила над их телами. Ничего уже не поделаешь — место тут было плохое… хоть и спокойное.

Потом, чувствуя, как из брюха то и дело поднимается сытая отрыжка от всего того, что было проглочено накануне, собака