Читать книгу - "Судный четверг - Николай Бахрошин"

Планета Казачок. 15 октября 2189 г.

Подножье Скалистых гор,

4-й укрепрайон войск Казачьего Круга.

14 часов 08 минут.

Земля проносилась совсем близко под днищем, Семен видел: высота — метров пять-шесть, не больше. Черная земля. Черная, сухая и пепельная. Выжженная последними бомбардировками Штатов до полного смешения горючей химии с плодородным слоем. Бывшим плодородным слоем — так правильнее.

Зловещая, в общем, картина, даже ирреальная в этом резком контрасте: темные, мертвые холмы и оплавившиеся камни под беззаботным, безоблачно-синим небом. Небу, как всегда, плевать на то, что происходит внизу. Истина, не требующая доказательств…

Обычно в середине осени, когда спадает жара и поднимается уровень подземных рек, степь в предгорьях покрывается малиново-сиреневыми цветками болиголова, кустистыми и нарядными, как россыпь детской мозаики. Семен помнил — еще в прошлом году степь в это время казалась праздничной и пахла до головокружения.

Нельзя сказать, что ему нравился резкий, дурманящий запах болиголова. Трудно, наверное, найти человека, которому бы он действительно нравился. Болиголов — название говорит само за себя. Просто несколько лет назад, вот так же в середине осени, их было двое в степи — он и она. И одуряюще пахли ковры цветов, и кружилась голова от этого запаха, и весь мир мелькал и кружился до замирания сердца, как пестрая, балаганная карусель, сорвавшаяся с шеста…

Сколько лет прошло? Не очень много. Или — очень? Сейчас казалось — целая жизнь пролетела с тех пор, как он пьянел от любви, чувствуя, что на глаза наворачиваются настоящие теплые слезы нежности.

Нет, это была не жена… Жена как раз оставалась дома и плакала на кухне, прячась от детей за закрытой дверью. Он знал, догадывался, что жена уже все поняла, и ждет, и плачет, и проклинает, наверное, его и ее. Но поделать ничего не мог, да и не хотел. В тот момент — не хотел…

Ему потребовался почти год, чтобы взять себя в руки и зачеркнуть ее навсегда.

Он это сделал. Вычеркнул. Скорее — вырвал. Не ради себя, не ради жены, даже не ради карьеры кадрового офицера, которого прочили в академию Генерального штаба. Ради детей. Они, маленькие, любимые, родные, уж точно не виноваты, понимал он даже в угаре.

И все вроде наладилось. Жена перестала плакать. Забыть не смогла, конечно, Семен чувствовал, что не забыла, но вслух старалась не вспоминать. Она все-таки хорошая женщина, понимающая и деликатная на удивление… Была хорошей.

Семен тоже не забыл. Для него так и осталось: резкий запах болиголова — привкус измены. Тоже резкий и острый. Одновременно сладкий, и горький, и обжигающий, как острые пряности. Тревожащий и будоражащий до сих пор.

«Как первое, мягкое опьянение по-хорошему кружит голову и делает жизнь настолько беспечной, что кажется, завтрашнее похмелье никогда не наступит, так, наверное, и любовь, — думал он сейчас. — Кружит и забирает всего целиком…» Странно, что он так плохо помнит ее лицо, лицо той, из-за которой плакала его жена. Вот тело, пожалуй, помнит. Упругий, шелковистый живот, выразительный изгиб талии, тонкой до нереальности. Отчетливо помнит коричневые соски с почти незаметными светлыми волосками вокруг, россыпь родинок на левом плече, маленькую кисть с длинными, тонкими пальцами, которые часто казались ему почти прозрачными.

Эти прозрачные перламутровые пальцы доверчиво ложились на его ладонь, а она казалась рядом с ними слишком грубой, слишком земной…

Ее звали Стелла… Звездное имя. Красивое имя. Такое же красивое, как сама она. Тогда это имя представлялось ему почти молитвой. Можно было шептать и шептать до бесконечности — Стелла, Стелла, девушка-звезда…

Познакомились они случайно, она работала на Казачке в какой-то геологической экспедиции от какого-то фонда со сложносочиненным названием. И почти сразу стали близки…

И ведь все равно не успел с академией, усмехался он, вспоминая. Война началась. Все кругом спутала и перемешала. Так и не вышло из него штабного полковника…

Да, это была его жизнь, его запахи, его память…

А теперь его лишили памяти. И степь больше не имеет ни вкуса, ни запаха. О цветах вообще говорить не приходится, лучше ни о чем не говорить… Теперь!

— Ваше благородие! — позвал водитель гравимобиля, младший урядник Петр Зимин.

— Слушаю, — не сразу откликнулся Семен.

— А я вот что думаю, ваш бродь… Думаю, сколько же теперь пахать экотехникам, чтобы все восстановить как было? Лет десять-пятнадцать, никак не меньше. А вы как думаете, господин есаул?

— Я, Зимин, не думаю. Я знаю, что как было — уже никогда не будет. Никогда! — жестко подчеркнул Семен, отвечая скорее собственным мыслям, чем водителю.

— Нет, но война-то кончается. Говорят, скоро уже. Совсем скоро. Уже мирные переговоры начались между штатовцами и нашими…

— Ну!.. Обещала улита быть, так до сих пор едет. Или не так, казак?

— Так точно, — согласился урядник.

Они замолчали. Зимин, видимо, почувствовал, что комбат не в настроении трепаться. Привычно уставился в лобовое стекло, поддергивая штурвал и перещелкивая кнопки. Вел раздолбанный батарейный гравимобиль уверенно и аккуратно. Приподнимал его над землей ровно настолько, чтобы не оставлять за кормой длинный шлейф пепла, снесенного воздушной волной.

«Да, только пепел… А что еще они могут оставить? — не слишком последовательно рассудил Семен, снова сползая мыслями в вязкие, тягучие воспоминания. — От всей этой войны — только пепел! Черная сажа с кислым привкусом химии, что скрипит на зубах и набивается в поры хуже, чем самый мелкий песок…

Четвертый год войны… Больше нет на свете ни жены, ни детей, погибших в орбитальных бомбардировках в самые первые, самые тяжелые месяцы. И степь не пахнет, и цветы не цветут, и даже лицо девушки с красивым именем Стелла, этот нежданный, неожиданный подарок судьбы, который чуть не перечеркнул все его налаженное довоенное существование, он толком не может вспомнить…

Девушка-звезда не смогла, а война — запросто. Разом разрушила все».

Если бы кто сказал ему тогда, до войны, что пройдет немного времени, и все его семейные страсти, бурлящие, как борщ в скороварке, станут не важны, совсем не важны…

Нет, не поверил бы!