Читать книгу - "Перстень Лёвеншёльдов - Сельма Лагерлеф"

— Это перст Божий ищет кого-то, — говорят люди.

И каждый бьет себя в грудь, восклицая:

— Уж не на меня ли гневается мать-природа, неужто на меня? Неужто из-за меня дождь обходит нас стороной? Неужто это в наказание мне земля высыхает и каменеет? Быть может, кроткий солнечный свет льется непрерывными потоками на землю, чтобы сыпать мне на голову раскаленные угли? А быть может, перст Божий указует не на меня, а на кого-нибудь другого?

Сохнут маленькие колоски ржи; картофель не может вытянуть из земли ни капли влаги, скотина с покрасневшими глазами, задыхаясь от жары, теснится у высохших источников, а сердца людей сжимаются от страха перед будущим, и все в округе говорят друг другу, недоумевая:

— Неспроста пришла к нам беда. Кто же навлек на нас гнев Божий?

Был августовский воскресный день. Богослужение в церкви окончилось. Прихожане стайками поплелись домой по нагретым солнцем дорогам. Они идут мимо обожженного солнцем леса, мимо погибшего урожая на полях, где жиденькие снопы ржи собраны в редкие копны. Жечь валежник в этом году было делом легким и выгодным, однако при этом не единожды загорался сухой лес. А то, что пощадил огонь, доконали насекомые. С сосен опала хвоя, и они походили на лиственные деревья поздней осенью; березовая листва висела обглоданная, от нее остались одни прожилки.

Удрученным людям было о чем поговорить. Многие еще помнили недород в 1808-м и 1809 годах и холодную зиму в 1812-м, когда замерзали воробьи. Голод им был знаком, они знали его в лицо. Они умели подмешивать кору в муку и приучать коров есть мох.

Одна женщина придумала печь новый хлеб из брусники с ячменной мукой. Она прихватила его с собой, давала людям пробовать и очень гордилась своим изобретением.

Но у всех в голове свербил один и тот же вопрос, его можно было прочесть у всех в глазах, он был у всех на устах:

— На кого указует перст Божий?

— Кто осмелился прогневать Тебя, строгий судия, кто отказался принести к алтарю твоему молитвы и добрые дела насущного?

Вот кучка людей повернула на запад и, миновав Сундсбрун, уныло побрела по холмам Брубю. Когда люди поравнялись с усадьбой пастора-скряги, один из них остановился, поднял с земли щепку и бросил ее в сторону пасторского дома.

— Сухи, как эта щепка, были твои молитвы Господу Богу нашему, — сказал он.

Идущий рядом с ним тоже остановился, поднял сухую ветку и бросил ее туда, куда упала щепка.

— Вот тебе подарок от прихожан! — воскликнул он.

Третий последовал их примеру.

— Наш пастор и сам не лучше засухи. Щепки да солома — вот и все, что он вымолил для нас, — сказал он.

А четвертый добавил:

— Мы возвращаем ему то, что он дал нам.

— А я бросаю ему эту ветку на вечное посрамление. Пусть он увянет и иссохнет, как она, — вторил ему пятый.

— Очерствевшему пастору — черствая еда! — крикнул шестой.

Идущие сзади люди увидели, что они делали, и услыхали их слова. Тут многие нашли ответ на мучивший их вопрос.

— Пусть получает то, что заслужил! Это он навлек на нас засуху! — раздавались крики из толпы.

И каждый останавливался, каждый срамил пастора, каждый бросал в сторону его усадьбы сухую ветку либо палку.

Так на развилке дорог выросла вскоре большая куча веток, щепок, соломы — знак презрения людей к пастору из Брубю. Никто не посмел поднять руку на пастора, никто не посмел сказать ему в глаза худое слово. Отчаявшиеся сердца, кинув сухую ветку на эту кучу, сбрасывали с себя часть тяжкой ноши. Они не стали мстить. Они лишь указали разгневанному Богу на виноватого:

— Если молитвы наши не дошли до Тебя, это его вина. Смилуйся над нами, Боже правый, накажи его одного! Мы заклеймили его позорным клеймом. Не хотим быть с ним заодно.

Сразу же у людей вошло в привычку: каждый, кто проходил мимо пасторской усадьбы, бросал сухую ветку в эту кучу — знак позора. «Пусть Господь Бог и люди видят это! — думал каждый прохожий. — Я тоже презираю того, кто навлек на нас гнев Господен».

Старый скряга сразу же заметил кучу веток на обочине. Он велел убрать ее. Говорили, что он топил ими свою плиту. На другой день на том же самом месте выросла новая куча, но как только и эту убрали, люди накидали новую.

Лежа в куче, сухие ветки говорили:

— Стыд и позор, стыд и позор пастору из Брубю!

Стояли знойные, сухие дни. Тяжелый от дыма, пропитанный гарью воздух висел над округой, давил на людей и без этого доведенных до отчаянья. Мысли путались в воспаленных мозгах. Пастор из Брубю сделался для всех злым духом засухи. Крестьянам казалось, что старый скряга сторожит источники небесных вод.

Пастору из Брубю вскоре стало ясно, что о нем думают люди. Он понял, что они считают его виновником всех бед. Это на него прогневался Господь и иссушил землю. Так моряки, терпящие бедствие в бурном море, бросают жребий. На этот раз за борт должны были швырнуть пастора. Вначале он смеялся над ними и над их сухими ветками, но вот прошла целая неделя, и ему стало не до смеха. О, какое ребячество! Разве могут эти сухие ветки причинить ему вред? Он понял, что накопившаяся за год ненависть ищет выхода. Что тут поделать! Он не был избалован любовью.

От этого сердце его не смягчилось. После посещения знатной старой фрекен ему хотелось стать лучше. Но теперь это было невозможно. Никто не мог силой заставить его исправиться.

Однако видеть эту кучу веток и палок постепенно стало ему невыносимо. Он, не переставая, думал о ней и сам начал верить в то, во что верили остальные. Растущая куча сухих веток была ему страшным обвинением. Он не сводил глаз с этой кучи, каждый день подсчитывал, сколько на ней появилось новых веток. Мысль о ней донимала его все сильней, подавляла все другие мысли. Эта куча окончательно извела его.

С каждым днем он убеждался все больше, что люди правы. Он одряхлел и состарился за несколько недель. Его мучили невыносимые угрызения совести, тело начала сводить судорога. Казалось, всему виной была эта куча.

Перестань она расти, и угрызения совести тут же умолкнут, и бремя старости полегчает.

Под конец он стал караулить эту кучу целыми днями. Но люди были немилосердны, по ночам они кидали на нее все новые ветки.

* * *

Однажды мимо пасторской усадьбы проезжал Йеста Берлинг. Он увидел сидящего у дороги пастора. Состарившийся и одряхлевший, пастор раскладывал сухие ветки, играл ими, будто впал в детство. Его жалкий вид глубоко поразил Йесту.

— Чем это вы заняты, господин пастор? — спросил он, спрыгнув с повозки.

— Да так, ничем особенным, сижу себе и собираю щепки.

— Шли бы вы лучше домой, чем сидеть здесь в пыли.

— Да нет, мне надобно сидеть здесь.

Йеста Берлинг сел рядом с ним.