Читать книгу - "Записки еврея - Григорий Исаакович Богров"

Рѣшившись однажды на что-нибудь, я никогда своего рѣшенія не откладывалъ въ длинной ящикъ и не пятился отъ него назадъ. Я досталъ листъ бумаги и сѣлъ писать. Вошелъ тесть.

— Что случилось, дитя мое? спросилъ онъ меня своимъ грустнымъ, добрымъ голосомъ. — Бейла до того взбѣшена, что я счелъ за лучшее упрятаться отъ нея.

— А вотъ что, тесть. Я рѣшился не оставаться у васъ. Я буду имѣть собственный хлѣбъ.

Тесть сомнительно покачалъ головою.

— Не сомнѣвайтесь. Не знаю, гдѣ и какъ, но я самъ себя пристрою.

— Дай-то Богъ! О, еслибы и я могъ достать себѣ собственной кусокъ хлѣба, какъ возблагодарилъ-бы я Всевышняго. Но Бейла говорить, что я ни къ чему неспособенъ, кромѣ бани и синагоги, и, кажется, она права… И, еслибы ты зналъ, дитя мое, какъ горекъ женинъ хлѣбъ…

Онъ опустился на стулъ и свѣсилъ свою голову на грудь. Крупная слеза упала на его сѣдую бороду. Жаль было смотрѣть на этого забитаго, приниженнаго, безпомощнаго человѣка.

Окончательная размолвка моя съ тещей не спасла меня, однакожь, отъ вечеринки у городничаго. Мой паспортъ былъ просроченъ, новаго пока мнѣ не высылали; ссориться съ начальствомъ не подобало. Притомъ, я зналъ, что откажись я отъ роли музыканта, меня потащили бы насильно. Что дѣлать? Противъ силы не пойдешь. И такъ, нашъ жалкій квартетъ, въ урочный часъ, очутился въ тускло освѣщенной передней начальника города.

Не знаю, каково было на душѣ у моихъ товарищей, но я въ этотъ роковой вечеръ чувствовалъ такое глубокое униженіе, какого не испытывалъ болѣе въ жизни. На насъ смотрѣли, какъ на наемныхъ дровосѣковъ, обращались какъ съ крѣпостными. Даже полупьяные и оборванные лакеи позволяли себѣ съ нами какія-то дерзкія и наглыя фамильярности. Не будь я въ такомъ мрачномъ расположеніи духа, меня, можетъ быть, заняла бы новизна незнакомой мнѣ обстановки русскаго аристократизма (я былъ на столько наивенъ, что имѣлъ глупость считать и городничаго города А. великимъ аристократомъ). Но во мнѣ бушевало возмутившееся самолюбіе и набрасывало непривлекательное покрывало на всѣхъ и на все. Я искоса и злобно поглядывалъ на свѣженькія, разрумянившіяся личики барынь и барышень. Всѣхъ этихъ очаровательницъ я считалъ моими личными врагами. Ихъ обнаженныя, красивыя плечи казались мнѣ верхомъ неприличія и цинизма, ихъ вертлявость и щебетаніе я считалъ наглостью и нахальствомъ, а счастливые кавалеры, увивавшіеся вокругъ нихъ, внушали мнѣ полнѣйшее отвращеніе. Я отвернулся отъ ненавистной мнѣ картины и вымещалъ свой гнѣвъ на моей слабогрудой скрипицѣ, которая какъ-то болѣзненно пищала подъ непомѣрно-нажатымъ смычкомъ.

Я былъ-бы еще относительно счастливъ, еслибы и мои товарищи, подобно мнѣ, отворачивались также отъ этой соблазнительной картины. Но, къ крайнему моему прискорбію, случилось иначе. Мой оркестрной молодой персоналъ, въ жизни невидавшій ни русскихъ бальныхъ танцевъ, ни обнаженныхъ женскихъ формъ, ни кокетливыхъ манеръ ловкихъ барынь, увлекся непривычнымъ зрѣлищемъ до того, что совершенно сбился и понесъ въ первой-же французской кадрили такую ахинею, что всѣ мои усилія навести ихъ на мотивъ и тактъ остались тщетными. Наконецъ музыкальное столпотвореніе дошло до такого смѣшенія голосовъ и фальшивыхъ звуковъ, что танцующіе должны были остановиться среди фигуры. Поднялся самый неистовый хохотъ въ залѣ. Я былъ сконфуженъ, какъ Блонденъ, сорвавшійся съ каната.

Съ пылающими глазами, съ поднятымъ кулакомъ начальство подскочило ко мнѣ.

— Скоты! Вы шутите со мною? Я вамъ пропишу такую музыку, что вы три дня у меня чесаться будете. Начинай снова!

Я предпринялъ самыя строгія мѣры, чтобы избѣгнуть новаго скандала. Я повернулъ свой оркестръ лицомъ въ стѣнѣ, а спиной къ соблазнительницамъ. Немножко, правда, невѣжливо, но за то удобно и надежно. Топотъ моей ноги для указанія подобающаго такта замѣнилъ вполнѣ барабанъ и сдѣлалъ-бы честь любой лошади. Мѣры оказались успѣшными, и наша музыка потекла мѣрно и плавно. Пытка моя продолжалась цѣлую ночь напролетъ. Особенно мучительными показались мнѣ послѣдніе два часа этой сквернѣйшей ночи, когда остались одни только мужчины. Кутежъ принялъ размѣры самой бѣшеной оргіи. Пошли въ ходъ и казачки, и комаринская. Быстрый темпъ этихъ танцевъ совершенно измучилъ меня, тѣмъ болѣе, что мой оркестръ истомился до того, что его аккомпаниментъ выражался однимъ только слабымъ бурчаніемъ и я долженъ былъ выносить все одинъ, на собственныхъ плечахъ. Въ довершеніе моего несчастья, городничій и его гости залюбезничали со мною къ концу и начали заливать меня насильно какими-то винами и наливками, которыя бистро начали меня разбирать на тощій желудокъ.

Чѣмъ кончилась вся эта исторія, какъ очутился я на утро дома, до сихъ поръ не знаю. Меня привелъ десятскій. Жена уложила меня и я, проспавъ до вечера, поднялся разбитымъ, больнымъ, съ головной болью и страшной тошнотой.

Чрезъ мѣсяцъ послѣ разсказаннаго мною случая я получилъ отъ моихъ родителей отвѣтъ на мое письмо. Оно въ переводѣ гласило слѣдующее:

«Сынъ мой (писалъ отецъ), я, конечно, не могу не пожалѣть о тебѣ и твоемъ непріятномъ положеніи, но помочь ничѣмъ я не могу. Ты знаешь наши обстоятельства, при плохихъ теперешнихъ заработкахъ и при многочисленности нашей семьи. Я далъ тебѣ воспитаніе и оженилъ; другими словами, я далъ тебѣ все то, что могъ. Я долженъ теперь исключительно заботиться о другихъ моихъ дѣтяхъ. Пора тебѣ самому позаботиться о себѣ и не только не обременять отца, но, напротивъ, посильно ему помогать. Новый паспортъ тебѣ высылаю и остаюсь вѣчно молящимся за твое благоденствіе» и проч.

Прочитавъ это письмо, я горько улыбнулся.

— Онъ далъ мнѣ воспитаніе, онъ женилъ меня! Осчастливилъ, нечего сказать!

Я принялся читать нечеткія еврейскія каракули, приписанныя матерью на оборотѣ письма.

«Дорогое дитя мое! я украла это письмо у отца, чтобы приписать тебѣ нѣсколько словъ. Прошу тебя скрыть эту приписку отъ отца. Не слушай ты его и пріѣзжай. Онъ имѣетъ привычку вѣчно жаловаться и роптать на Провидѣніе. Наши обстоятельства гораздо лучше прежняго.»

— Эгоистъ! прошепталъ я и продолжалъ читать.

«Наши обстоятельства гораздо лучше прежняго. Я работаю за троихъ и имѣю право помочь тебѣ, мой милый сынъ. Я ссорилась изъ-за тебя съ твоимъ ворчливымъ отцомъ. Онъ сказалъ: „звать его не стану, а пріѣдетъ съ женою, — не выгоню, своя кровь!“ И такъ, мой дорогой сынъ, пріѣзжай немедленно. Послѣднюю кроху хлѣба я готова тебѣ отдать. Я люблю тебя больше своей жизни. Деньги на путевыя издержки вышлю тебѣ въ скорости, конечно, тайкомъ отъ отца. Ты какъ нибудь не проговорись, когда пріѣдешь. Цалую тебя безчисленное множество разъ.»

Чрезъ нѣкоторое время мать моя радостно рыдала