Читать книгу - "Обагренная кровью - Николай Иванович Ильинский"

class="p1">А еще через неделю у двора Званцовых остановился Егор Гриханов и окликнул Афанасия Фомича, который, чертыхаясь, никак не мог расколоть сучковатую чурку: не хотела та колоться, хоть ты лопни! Даже тяжелый колун ее не брал. Но не из таких был Афанасий Фомич: с молодых лет он придерживался принципа-на любое дело сперва надо рассердиться, тогда уж оно само пойдет. Проливая ручьи пота, он все-таки решил во что бы то ни стало сокрушить корягу и с торжеством победителя кинуть ее в жарко пылающую русскую печь, в которой Анисья Никоновна, ловко орудуя рогачами и кочергой, варила борщ, кашу и на больших капустных листах, положенных прямо на спод печи, пекла румяные буханки хлеба.

— Хватит тебе пот лить, Афанасий Фомич, — держась здоровой рукой за калитку, сказал Гриханов. — Пойдем начальство выбирать…

Афанасий Фомич распрямился, кинул с досады колун в сторону и вытер потные руки о подол ситцевой уже непонятно какого от времени и изношенности цвета рубахи.

— Здоров будешь, Егор Иванович, — кивнул он и подошел к калитке. — Болит рука? — вдруг спросил он и сам удивился — зачем спрашивать: рана на руке, конечно же, болит.

— Ноет, вражина, — поморщился Егор. — Особливо на перемену погоды…

— Ну как же! — согласился Афанасий Фомич. — На погоду и здоровые кости ломит, а уж рана… само собой… Долго еще будет!.. А на собрание я не пойду, — вдруг решил он. — Что мне там делать… И нездоровится что-то, Егор Иванович… Без меня старосту выберите… Хоть бы Свирида Кузьмича, самый что ни на есть подходящий…

— Я тоже так кумекаю, — Егор поправил солдатский ремень на животе. — Ну, кто будет старостой — понятно… А еще на должности полицейских выдвинуть кого-то надо…

— Ну, я в полицаи не гожусь — стар, — почесал под бородой Афанасий Фомич. — Выдвигайте, кто помоложе…

— И то верно, — согласился Егор. — Ну, я пошел, Афанасий Фомич, неудобно опаздывать…

— Иди, иди, — махнул рукой Званцов. — А я корягу все-таки доконаю…

Понял Егор, что Афанасий Фомич здоров, как бык, просто не желает идти на собрание односельчан: или ленится, или, скорее всего, боится, но не чужой власти, а своей, советской, — вдруг она возвратится!.. Только вряд ли Красная армия погонит немчуру назад — сила у нее не та. Да и есть ли она, эта Красная армия, или уже рассеялась? Германцы теперь уже за Доном, а может, и за Волгой. Советского Союза больше нет! Болтают, что немцы (может, это и враки) на этот раз Москву все-таки захватили. Может, и врут! Но сам эсэсовский гауптман Эрлих Эккерт хвалился. Так что бояться надо не кого-то там, а чужаков, в их власти теперь судьба и жизнь каждого русского человека.

С этими невеселыми мыслями Егор и пришел в клуб на собрание, которое было немногочисленным. Но среди собравшихся, к своему удивлению, он увидел Антона Званцова. Вот те раз — он же собирался в партию вступать и на тебе — старосту и полицейских избирать явился!.. Антон был веселым и занял место в первом ряду. За столом на сцене, где уже висел портрет Гитлера в военной форме, рядом со Свиридом Кузьмичом сидели эсэсовец Эрлих Эккерт и еще два незнакомых немца. Огрызков показал кивком головы Эккерту на Антона, и они долго и оживленно о чем-то говорили, после чего эсэсовец уставился совиными глазами на Званцова, отчего тому стало не по себе и он заерзал на скамейке, почувствовав что-то не совсем ладное. Но не поднялся, не ушел, а приготовился бороться за место в новой жизни. Наконец Свирид Кузьмич не выдержал, он даже встал из-за стола.

— Антоха… Антон Перфильевич, — обратился он к Званцову, — это как же получается: ты такой активист, без мыла лез во власть, я имею в виду большевистскую, в партию просился, да тебя не взяли, а теперь сюда пришел?

— Правильно, Свирид Кузьмич, не взяли меня в коммунистическую партию, — обрадовался Антон (Огрызков, сам не ведая того, подсказал ему ход рассуждения). — Значит, я не годился в их партию… И вообще… А идти мне больше некуда, Свирид Кузьмич, — поднялся Антон с места, поглядывая то на эсосовца, внимательно слушавшего его, то на нагнорновцев, которым тоже было очень интересно узнать, почему он, вчерашний борец за колхозные порядки, пришел на собрание. — Я ведь из Красной армии ушел сам, ну, как это сказать…

— Дезертировал! — подсказал Огрызков.

— Верно, что скрывать… Так куда же мне идти? Надо прибиваться к одному какому-нибудь берегу… Я выбрал новый берег!.. А насчет активности, так я скажу: служил нашим, послужу и вашим… В партию я, действительно, не вступил…

— Потому что не взяли! — язвительно хохотнул Вавила Сечкарев.

— Потому и не взяли, Вавила, что я для вида только суетился… Господин офицер может меня понять, — обратился он к эсоссовцу, — жизнь была такая: надо было притворяться, чтобы черный воронок под окна не подкатил, то есть чтобы не арестовали и на Соловки не сослали…

Огрызков и эсэсовец снова о чем-то переговорили, и офицер согласно кивнул головой — объяснение Антона ему понравилось: дезертир — куда ему теперь податься, будет служить немецкой власти.

— Садись, — сказал Свирид Антону.

Но, положа руку на сердце, Антон должен был признаться, что, несмотря на все старания, его каждый раз отодвигали на задний план, держали вроде запасного. Не однажды пытался он вступить в партию, преследуя при этом прежде всего свои личные амбиции, но это было уже не время революционного угара, когда в ряды партии большевиков принимали любого, особенно если он был из бедняков. Грамотность, интеллектуальный потенциал человека мало что значили, главное, чтобы вступающий имел острое классовое чутье. В предвоенное время от членов партии стали требовать новых качеств, которые у Антона напрочь отсутствовали: с одной стороны, он шумел, суетился, а с другой, в конкретных делах не проявлял ни трудолюбия, ни умения доводить до логического завершения порученное задание, к тому же злоупотреблял спиртными напитками и без конца волочился за женщинами, пока наконец не женился на Зинаиде, которая и попыталась взять его в ежовые рукавицы.

Процесс выбора старосты был недолгим. Главой Нагорного стал, как и предполагали жители села, Свирид Огрызков. На собрании было объявлено о том, что колхоза больше нет, но есть община и все работают в ней, как и прежде. Все, что есть в хозяйстве, принадлежит Германии. Хлеб было приказано обмолотить и сдать оккупационным властям. А до этого строжайше запретили даже молоть зерно, что вызвало большое недовольство старосты, поскольку он надеялся пустить ветряк и брать с крестьян гарцы зерном. Трудиться в общине надлежало