Читать книгу - "Последний человек в Европе - Деннис Гловер"

– Товарищи, принимая резолюцию, мы обязуемся увеличить поставки продовольствия, медикаментов и предметов первой необходимости в Испанию. Мы уже отправили деньги и скорую помощь. Не жалейте, товарищи! Вкладывайтесь!

Молодежь в беретах в испанском стиле (Оруэлл уже заметил в прошлом месяце, как закрепляется эта мода) пошли по залу, потряхивая коробками для сбора.

– А как же борьба, Феннер? – крикнул кто-то. – Как же войска? Оружие!

– Танки! – завопил другой, и зал поддержал его еще громче.

Брокуэй замялся, явно опасаясь полицейских информаторов, почти наверняка находившихся в зале, но все же продолжил на кураже:

– Товарищи, Национальный административный совет проголосовал за то, чтобы собрать для борьбы на фронте вооруженный рабочий батальон социалистов-добровольцев. Товарищ Боб Эдвардс уже разрабатывает план. Вскоре мы сообщим, куда могут обратиться желающие.

Зал взорвался, и молодые партийцы – слишком молодые, чтобы знать окопы, – вскинули кулаки еще выше, радостно предвкушая, как они обагрятся чужой кровью.

Он смотрел на них. Старая добрая драка с теми, кто заслуживает ненависти: мозжить головы дубинами, пинать между ног, выбивать зубы, взрывать детей термитом – вот, если свести к сути, чего на самом деле хотят социалисты. Этим они ничем не отличаются от фашистов. Ранее он думал, что книга о жизни рабочих на севере наконец-то принесет то литературное признание, о котором он так мечтал. Но все в одночасье изменила Испания, перевернула приоритеты. Безработица, голодные марши, нищета, трущобы и клопы – все то, что разжигало политическую борьбу, – будто улетучилось без следа, оставив ему недописанную книгу о вчерашних новостях. Он уже представлял себе запылившиеся стопки на входе в книжные магазины, когда всем плевать, растащат их или нет. Рецензии на передовицах и огромные тиражи заслужат другие писатели, строчащие военные депеши из люксовых отелей Мадрида, а он вновь останется неудачником.

Он оглядел публику, заметив девушку в синем комбинезоне и ярко-красном головном шарфе, выкрикивающую лозунги с грамотным произношением. И кому теперь интересны клопы? Да никому.

– Считаю резолюцию принятой, товарищи, – заключил Брокуэй.

За исключением горстки людей в кардиганах, подчеркнуто оставшихся сидеть в креслах, – видимо, пацифистов, – публика стояла, подняв кулаки и закрыв глаза, словно в молитве. Зазвучал орган, и шотландский голос за микрофоном – Макстона – завел: «Народный флаг, наш красный флаг…»[20]

Даже не зная всех слов, Оруэлл поймал себя на том, что подпевает, мыча там, где не помнит. Подпевала и Айлин – причем с таким воодушевлением, которое говорило скорее о серьезности, чем об иронии, как он сперва предполагал. Испанский вопрос – и этот подозрительно простой выбор между добром и злом, дети на штыках и изнасилованные монашки, – как будто одинаково влиял на всех, кого он знал. Он сомневался, что во всей Британии еще есть мыслящий человек, который бы остался в стороне. В каком-то смысле собственная увлеченность казалась даже удивительной – всего полгода назад Оруэлл и не задумывался о социализме, да и политике в целом. Пришла мысль, что он, возможно, единственный среди этих двух тысяч человек (считая и Айлин) думает о Марксе не чаще, чем о пиве или сексе; и все же почему-то казалось, что поддержать их будет правильным. Чтобы у социализма был шанс, нужно остановить фашизм.

Теперь он понял: вот о чем надо писать. Любой дурак видит, что это единственная важная тема, и единственное место, где писатель может сделать себе имя, – Испания.

5

Окопы республиканцев, Уэска, Испания, май 1937 года[21]. Это очень странное ощущение – получить пулю. Несмотря на полную уверенность, что он умирает, он отчаянно запоминал, что чувствует, – на всякий случай. Не так уж многих писателей ранили – или, по крайней мере, немногие дожили до того, чтобы об этом написать.

Только придя в сознание, лежа ничком на дне окопа, под спор товарищей, откуда течет кровь, пропитавшая его одежду, он попытался осмыслить, что произошло. Если не подводила память, порядок был приблизительно следующий, хоть и пролетело все за какую-то пару секунд. Он услышал громкий взрыв, все залил жуткий свет. Когда вошла пуля, по всему телу пробежала яростная дрожь, будто экспресс пронесся по туннелю. Потом он двумя отдельными движениями повалился на землю – сперва на колени, потом лицом вниз, словно телок, оглушенный молотком. Оруэлл пытался удержать впечатления, чтобы не растерять их раньше, чем дотянется до ручки.

Пока в голове мелькали эти мысли, вокруг возились люди, неуклюже срезая с него рубашку и накладывая повязку, дожидаясь, когда по вспомогательному окопу доставят носилки.

– Шея, – сказал кто-то. – Пуля прошла навылет.

Шея! После такого уже не выживают: он видел, как в шею стреляют козам, свиньям и прочим животным, – это верная смерть. Он попытался заговорить, но изо рта хлынула кровь – не самый лучший признак.

* * *

Пять месяцев назад он прибыл на медленном поезде через Тулузу, распевая по пути «Марсельезу» навстречу вскинутым кулакам крестьян. Революционная Барселона запомнилась этаким карнавалом – с развеселыми песнями о любви и братстве, звучавшими из динамиков на фонарях. Почти все стены были раскрашены красным и черным и расписаны лозунгами левых партий и объединений: ОСПК, ВСТ, НКТ-ФАИ, ИКМ, ОСМ, МРА[22], ПОУМ. Узнал он только последнюю, по речи Макстона в Лондоне.

На магазинах и кафе красовались таблички о том, что они коллективизированы. На отелях развевались партийные флаги, а на отеле «Колон» – штабе коммунистов – он видел огромные портреты Ленина и Сталина, благодушно взиравших на толпы. В парикмахерской, брея утреннюю щетину, он сидел под лозунгом, в котором со своим слабым знанием испанского разобрал торжественное заявление о том, что парикмахеры – не рабы. (Все парикмахеры, узнал он потом, – анархисты.) И хотя все остальное в городе говорило о войне – замусоренные мостовые, посеченные бомбами стены и разбитые окна, обшарпанные и полупустые магазины с очередями на улице, задранные до небес цены на табак, – уныние уличных пейзажей легко развеивали броские плакаты с победоносными рабочими-солдатами на каждой стене. «Obreros a laVictoria!» – «Трудящиеся – за победу!»

Живо вспомнилось, как ему чистил сапоги невысокий мужчина преклонного возраста, в сером комбинезоне и обтерханном берете. Перед тем как поставить туфлю ему на ящик – тоже, как и всё вокруг, раскрашенный в красное и черное, – Оруэлл сказал то, что еще помнил по школьным урокам испанского: «Buenos dias»[23]. Но чистильщик посмотрел ему прямо в глаза, поднял кулак и ответил: «Salud, comrade!»[24] Оруэлл почти машинально ответил тем же: «Salud!» Непримечательный диалог, но невообразимый в Англии. Джентльмен и чистильщик сапог говорят на