Читать книгу - "Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах"

Непривычно резкий тон, с которым к нему обращались, заставил подполковника вздрогнуть. Стушевавшись, он тихо спросил:

– И что теперь будет, господин полковник?

– Что будет? – удивился полковник. – Вы меня спрашиваете? Вы же солдат!.. Долг солдата делать то, что прикажут!

Овладевшее лейтенантом Визе тупое безразличие мешало сосредоточиться и понять, почему именно его полковник назначил своим адъютантом. Его не брали с собой, когда фон Герман отправлялся на рекогносцировку, не давали поручений – одним словом, откровенно держали вне игры. А тут вдруг пожелали видеть и бесцеремонно выдернули с периферии.

– Дело, ради которого я вас вызвал, служебного и личного характера, – сказал фон Герман, подвигая лейтенанту кресло и протягивая сигареты. – Конец не за горами, Визе… Котел скоро разорвется. Это последний акт трагедии.

Огромные глаза лейтенанта в упор смотрели на полковника. Тот встал и принялся медленно расхаживать из угла в угол.

– Знать правду о Сталинграде сейчас не хотят, – продолжил он. – Но я уверен: наступит время, когда Германия будет в ней сильно нуждаться. И тогда в стране должны найтись люди, у которых достанет мужества рассказать, как все было на самом деле… Рядовому солдату это не по силам, тут ведь по-человечески надо, вы меня понимаете? И я бы хотел, – голос его слегка задрожал, – я бы хотел, чтобы моя жена из первых уст услышала то, о чем нельзя написать – о нашем конце и еще о… о смерти моего мальчика…

Визе медленно поднялся. Он был бледен как полотно.

– Ах да, вы же не знаете… мой сын погиб. В штабе группы армий от нашего корпуса ждут курьера. Я назвал вашу фамилию, Визе. Никто не возражал. Завтра вы вылетаете из Питомника… Вот, возьмите эту посылку! Адрес моей жены там указан. Письма других офицеров заберете утром у адъютанта!

Визе почувствовал, как ноги его налились свинцом, перед глазами вихрем поплыли круги. Полковник, не отрываясь, смотрел на него. Словно ждал ответа. Его рука легла на плечо лейтенанта.

– Это правильно, Визе, – сказал он по-отечески. – Летите! После войны Германии нужны будут люди, не только солдаты.

Лейтенанта сковало удушье, он не знал, что ответить. И тут из самого его нутра вырвалось нечто такое, что заставило бы любого солдата от души рассмеяться – так дико и неуместно оно прозвучало, напомнив об имперском пикельхельме и начищенных до блеска пуговицах. С его губ сорвалось казенное:

– Слушаюсь, господин полковник!

Глава 2

Что с нами сделали!

Обер-лейтенант Бройер лежал с закрытыми глазами, вытянувшись на раскладушке. Он чувствовал, как вяло ползали по нему вши. Изнуренное дизентерией и голодом тело горело и чесалось. Но самое страшное было не это. А ощущение грязи, пожиравшее людей изнутри.

В ту последнюю ночь на хуторе Дубининский он мысленно со всем простился, твердо веря, что приказ “держать оборону населенного пункта до последнего бойца” необратим. Наивный глупец! Неужто он и вправду полагал, что человек породы Унольда захочет таким способом утешить свое честолюбие и стать означенным последним бойцом? Неужто ему невдомек, что, когда говорят “до последнего”, то неизменно подразумевают другого, только не себя? Зато теперь он твердо усвоил урок!

Что же произошло? Стояла холодная ночь, полная ожиданий, надрывных воплей и нервной суеты, а еще там были люди, продрогшие до костей. Но иваны не явились. Значит, не пришло время. Фронт не везде дал трещину: русские пытались прорваться на севере, но безуспешно, другая дивизия, окопавшаяся на так называемом носу под Мариновкой, уже много дней удерживала временные позиции. В месте прорыва на западном участке противник продвигался очень осторожно. Русские начальники не спешили. Они не сомневались, что победа у них в кармане, и не хотели напрасных жертв ради укрепления собственной репутации. Все эти обстоятельства способствовали формированию еще одного, малого фронта, который образовался из остатков разбитых частей в долине реки Россошки – куцеватый рубеж на благоприятной местности. Фронт держался четыре дня. Остатки артиллерии сражались на передовой, растрачивая имеющиеся боеприпасы прямой наводкой. Борьба шла отчаянная, не на жизнь, а на смерть. 15 января русские подорвали последние пушки и минометы. И оборона расстроилась.

Обо всем этом Бройер узнал много позже. На следующий день они услышали только приказ Унольда: “Незамедлительно сниматься с места. Штаб дивизии переводят в тыл!” Глядя в их недоуменные и вопрошающие лица, Унольд невразумительно изложил новую задачу. Но потом нервы его сдали, и он сорвался:

– Помереть дело нехитрое, каждому кретину дано! Но напрячь пару извилин и руководить способен, разумеется, только офицер генштаба!

Обер-лейтенант, постанывая, ворочался на раскладушке. Грудь теснило, он чувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Они бежали на последних исправных грузовиках и сейчас находились в двадцати километрах к востоку от прежних позиций – растратив последние капли самоуважения и достоинства, выторговали на несколько дней отсрочку до неминуемого конца. Какое низкодушие!

Они торчали в балке рядом с большой дорогой, напрямую соединявшей Гумрак с центром Сталинграда. На карте значилось Сталинградский. С восточного берега Волги русская артиллерия палила без передышки, наверное, даже Унольд теперь убедился, что дальнейшее отступление бессмысленно. Они попали в западню, и с каждым часом ее кольцо продолжало сужаться. Наверху у дороги стояла горстка машин – все, что удалось спасти и пригнать сюда: один автобус, несколько грузовиков, седанов и кюбельвагенов и – в обязательном порядке – фургон офицерской столовой с изрядными запасами спиртного, конфискованными Унольдом для личного пользования. Всю прочую технику, которую не удалось завести или заправить из-за нехватки горючего, взорвали в Дубининском. Никто даже не думал отогнать в укрытие то, что осталось. Техника сделала свое дело. Горючее закончилось, дальнейшее отступление было невозможно.

Через тонкий дощатый потолок блиндажа, прилепившегося, как ласточкино гнездо, на верхнем краю склона, сыпалась земля, дверь беспрестанно клацала, и ветер наметал внутрь снег аж до тонкостенной печурки, которая, хвастливо зардевшись, пылала вхолостую. Унтер-офицер Херберт пытался заклеить бумагой стекла, испещренные паутинкой трещин, и залатать большие щели, Гайбель болтал обмороженными ступнями в тазу с горячей водой. Этот человек, переносивший голод последних недель без видимых последствий, за прошедшие три дня неожиданно сильно сдал. Его круглое, как у младенца, лицо осунулось и походило на чуть сдутый шар. Тепло, благотворно растекавшееся по ногам, располагало к размышлению:

– Ты вообще веришь, что фюрер нас отсюда вытащит?.. А вдруг мы просидим тут до весны?

Херберт буркнул что-то невразумительное, скорее имевшее отношение к окну, из которого секунду назад вывалился новый кусок.

– Черт, а жена-то без меня как!

– Найдет себе другого, – безжалостно обронил Херберт. – Глупцов вроде тебя