Читать книгу - "Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани"

толпы руки. Эти руки чуть поддержали меня, и я брякнулся на землю. Земля была мягкой, мне не было больно, но я не спешил вставать; на меня полетели подзатыльники: «Чего лез куда не просят!»

Понемногу я приходил в себя и чувствовал, что во мне что-то изменилось, вернее, начинало меняться. Затем наступила тишина, и Джудэ начал говорить. Говорил очень медленно, переводчик переводил, держа в руках рупор, но меня это уже не интересовало. Страшно горело ухо, и я был в ужасном настроении. От того счастливого восторга ничего не осталось. Спроси вы меня, чего я желал, зачем вцепился в сапог товарища Джудэ, я не смог бы вам ответить, я не знал.

В этот момент я увидел, как в двух шагах от меня Сталин повернулся к Ленину и довольно громко сказал: «Не могу больше, старик, умираю с голоду, с утра ничего не ел». Ленин не ответил, бросил на него строгий взгляд и отвернулся.

Когда через неделю преследовали на танках людей и слышны были пулеметные очереди, я увидел этих Ленина и Сталина, в панике бежавших в сторону Александровского сада, перепрыгивая через раненых и погибших. Я следил за ними, пока они не скрылись за зданием выставочной галереи, и какая-то странная грусть завладела сердцем. Хотя не мне было грустить по ним – как я позже случайно узнал от одного пожилого историка, моего деда расстреляли по прямому приказу Сталина. «Убрать этого патологического националиста», – были его слова.

Прошло больше двух недель, и одним дождливым днем я встретил Жорика Момджяна, который сказал мне: «Видел тебя в хронике». Сперва я не поверил, но когда он объяснил мне, в чем дело, я сломя голову понесся в кинотеатр. В то время перед началом художественного фильма обычно показывали киножурнал, который состоял из коротких историй, сделанных из кадров хроники; они рассказывали о производственных успехах советских граждан, показывали заботу партийных руководителей о стране и народе и наиболее значительные события в мире.

Я сидел и смотрел на встречи товарища Джудэ с министрами, рабочими и представителями культуры. Музыка и торжественный тон диктора не могли спасти дело. Большинство людей на экране были явно подавлены, лица невеселые. А вот и я, вцепившийся в начищенный сапог товарища Джудэ. Показывали вплоть до того, пока он не стал высвобождать свою ногу. А момент, как я обнимаю сапог маршала рукой, шел в замедленном темпе и длился дольше реального времени – наверное, потому, что такого счастливого и довольного лица, как у меня, на экране не было ни у кого. От всего митинга оставили только этот кусок, как будто и не было двадцати тысяч человек. О том, что произошло тогда в Тбилиси, в средствах массовой информации запрещалось говорить.

Целый месяц, пока в кинотеатрах крутили эти кадры, во всей округе не было человека популярней, чем я. Отец, оказывается, сказал: «В Китае один миллиард населения, но сколько из них может похвастаться, что держал в руках сапог маршала Джудэ, да к тому же когда этот сапог был на ноге у него». У меня самого он ничего не спросил, как будто и вовсе не интересовался всей этой историей. А ведь я знал, что он специально пошел в кино посмотреть на эти кадры.

Ничего из того, на что надеялись люди, не осуществилось. Уважаемый Константин, наш сосед и старый революционер, с горькой усмешкой на губах так оценил результаты визита товарища Джудэ: «Он сюда приехал для того, чтоб дать сыну сапожника Гогии прозвище, больше толку от него не было». Вот такая история припомнилась мне тогда в тюремном дворе. «Интересно, а жив ли еще тот Джудэ, – подумал я, – и вспоминал ли меня хоть раз?»

Мы еще были во дворе, когда я услышал, как какой-то мужчина из окна второго этажа крикнул надзирателю:

– Вечером в клубе будут показывать документальный фильм о советских солдатах в Афганистане. Занять вам места?

Надзиратели были здоровые крепкие ребята.

– Да, – ответил один, потом повернулся к другому и сказал: – С удовольствием поехал бы туда.

– А я нет, что я там потерял, – ответил тот.

Чокнутый майор исполнял обещанное: раз-два в неделю, по вечерам, в одно и то же время, приходил с шахматами в камеру. Никогда не играл со мной больше одной партии, таково было его правило. Давал мне выкурить одну сигарету и уходил. Два раза он попросил меня: «Если можно, я за несколько минут осмотрю ваш затылок, то место, куда буду стрелять». Но я не дал.

Он не смог выиграть ни одной партии, мучительно переживал из-за этого, под конец игры обливался потом.

– Это из-за того, что я вас боюсь, – говорил он.

– Чего бояться, на мне наручники.

– При чем здесь это? Я психологически подавлен.

Он по-прежнему обращался ко мне на «вы», вел себя подчеркнуто вежливо. С удовольствием отрезал бы ему голову – такого жгучего чувства ненависти я никогда ни к кому не испытывал, но вынужден был терпеть его визиты хотя бы ради сигареты и игры в шахматы. И к своему удивлению даже даже ждал его.

Когда меня впервые вывели во двор, со мной заговорил один нефтяник из Азербайджана, детина двухметрового роста. Он немного говорил по-грузински.

– Я много раз бывал в Тбилиси, – сказал он.

На нем была очень дорогая мягкая шуба, этим он отличался от остальных. Подарил мне толстый шерстяной свитер, и я вздохнул: больше не мерз во время прогулок. Сначала он просто наблюдал за мной, я видел, как он осторожничал, подбирал слова во время разговора. Потом, когда он привык ко мне и мы почти подружились, он сказал:

– Тут тебя считают самым опасным зеком, а я так, глядя на тебя, думаю, что такого порядочного и несчастного человека в жизни не встречал.

– Воля твоя, как хочешь, так и считай, – ответил я.

Он ожидал суда за двойное убийство. «Что заслужили, то они и получили», – он не сожалел о содеянном. Знал, что расстреляют, но держался бодро. Непростой был человек и странный: часто бывал в хорошем настроении, громко смеялся, что плохо действовало на остальных, у них даже выражение лица менялось. Он не курил. «И к алкоголю ни разу в жизни не притронулся, – сказал он гордо. – Отцу пообещал, когда мне было пятнадцать лет, и сдержал слово». Громко материл русских, ненавидел их, но с ним никто не спорил, заключенные были уже в таком состоянии, что им плевать было на собственную национальность или происхождение.

Однажды он сказал:

– Завтра меня повезут в город, на суд,