Читать книгу - "Записки еврея - Григорий Исаакович Богров"

не людьми, а акулами. Мало по малу, свадебный ужинъ принялъ характеръ дикой оргіи. Водка лилась рѣкой; одни обнимались и цѣловались, другіе вырывали изъ рукъ сосѣдей яства и питія, третьи кружились и прыгали какъ дервиши, а оркестръ гремѣлъ фортиссимо и заглушалъ всѣхъ и вся. Вся эта кутерьма продолжалась добрыхъ три часа, и тянулась бы, быть можетъ, до самаго утра, еслибы Хайклъ не подбѣжалъ къ гостямъ и не хлопнулъ нѣсколько разъ своей мощной дланью по столу, такъ что всѣ тарелки и миски подпрыгнули. Этотъ сигналъ, знакомый еврейскому обществу, заставилъ гостей разомъ замолчать.

— Милые друзья, знатные господа, почтеннѣйшіе евреи! Подарки жениху и невѣстѣ! Жениху и невѣстѣ подарки! Подарки, подарки, подарки! Раби Левикъ! Знатному, ученому, богатому отцу жениха, раби Зельману — тушъ! заоралъ Хайклъ и взлѣзъ на столъ какъ на трибуну, успѣвъ при этомъ отдавить одному пьяному еврею два пальца.

Раздался тушъ. Отецъ мой что-то вручилъ Хайкелю.

— Отецъ жениха, знатный, ученый, богатый, почтеннѣйшій раби Зельманъ, даритъ своему блистательному сыну, дорогому жениху, цѣлыхъ двѣ серебряныхъ ложки. Работа божественная серебро чистое, безъ примѣси, восемьдесятъ-четвертой пробы. Израильтяне, кому угодно полюбоваться?

Ложки переходили изъ рукъ въ руки, пока, наконецъ, ихъ не уложили на приготовленное для этрго блюдо.

— Раби Левикъ! продолжалъ горланить Хайклъ — драгоцѣнной, сіяющей, великолѣпнѣйшей, умнѣйшей, добрѣйшей матерк жениха Ревеккѣ — тушъ! Мать вручила что-то Хайкелю.

— Мать жениха, драгоцѣннѣйшій перлъ евреекъ, великимъ умомъ своимъ прозрѣвъ, что въ потьмахъ ложкой въ ротъ не попадешь, даритъ своему милому сыну и его высокой царицѣ, подсвѣчникъ; но подсвѣчникъ не мѣдный, а… кажется серебряный. Пробы… не имѣется.

Острота эта возбудила неудержимый хохотъ.

— Тссссс… Молчать, скалозубы! Раби Левикъ — тушъ!

Родители невѣсты положили свои жертвы на алтарь юнаго семейнаго счастія. Примѣру ихъ послѣдовали всѣ родственники и родственницы новобрачныхъ.

— Милые друзья, знатные господа, почтеннѣйшіе израильтяне! Семейные подарки кончились. Очередь за друзьями новобрачныхъ. Покажите свою щедрость, развяжите свою мошну и подайте, что Богъ послалъ; мы невзыскательны, даромъ божіимъ не брезгаемъ. Раби Левикъ — тушъ!

Какой-то еврей, съ брюзгливой физіономіей, вручилъ Хайкелю свою лепту.

— Другъ жениха и невѣсты, почетный, щедрый, немножко кислый, за то очень сладкій раби Барухъ даритъ жениху и невѣстѣ… цѣлый серебряный рубль. Замѣтьте, ни капельки не обрѣзанный.

Всѣ гости, поочередно, подавали Хайкелю свои подарки.

Одинъ мирный еврей, пріобрѣвшій извѣстность своей скаредностью и любовью въ чужимъ блюдамъ, притворился пьянымъ, чтобы избѣгнуть общей дани. Хайклъ замѣтилъ этотъ маневръ.

— Раби Левикъ! Трезвому, щедрому, знаменитому и всѣми любимому раби Ицику — тушъ!

Скупецъ не подалъ признаковъ жизни.

— Трезвый, щедрый, знаменитый, гостепріимный и всѣми любимый раби Ицикъ даритъ дорогому жениху и дрожайшей невѣстѣ… что бы вы думали? Шишку, красующуюся пятьдесятъ лѣтъ на его жирномъ носѣ? Нѣтъ, въ этой шишкѣ сидитъ его святая душа. Онъ даритъ… онъ даритъ… Господа! онъ… ничего не даритъ.

Всѣ захохотали кромѣ самого раби Ицика, притворившагося спящимъ.

Когда церемонія подарковъ кончилась и блюдо, переполненное разными земными благами, было вручено моей тещѣ, попойка началась снова. Теща же и моя мать вышли вмѣстѣ: онѣ, какъ видно, не довѣряли другъ другу, боясь утайки моего богатства.

— Пусть бадхенъ скажетъ что нибудь, иначе танцовать не будемъ, обратились нѣкоторые изъ гостей къ главѣ оркестра. Хайклъ отхватилъ казачка какъ любой клоунъ и подошелъ въ почтеннѣйшей публикѣ.

— Господа! Я вамъ скажу торе (проповѣдь на талмудейскіе тексты), но такую торе, какую вы въ жизни не слыхали. Ставлю я на столъ свои бубны. Кому понравится моя торе, тотъ пусть броситъ малую толику денегъ въ бубны — это мимоходомъ сказать, для дочери раби Левика; дѣвка давно уже просится замужъ, но она безприданница. Кто денегъ не дастъ, тотъ — оселъ, непонимающій святыхъ изрѣченій талмуда.

Послѣ этого вступленія, Хайклъ поднялъ такую талмудейскую трескотню, такъ началъ переплетать, спутывать и уродовать талмудейскія изрѣченія, такъ комично началъ ихъ комментировать и объяснять, что слушатели, понимающіе и непонимающіе, пришли въ неописанный восторгъ, выразившійся щедрыми подарками. Удивительная вещь! Евреи чтятъ талмудъ больше всего въ мірѣ, но при удобномъ случаѣ, подъ веселую минуту, они же готовы обратить его въ насмѣшку. Талмудъ, за подобныя шутки, никогда не обижается; онъ досконально знаетъ игривый характеръ своихъ поклонниковъ, онъ знаетъ, что это происходитъ не отъ неуваженія, а отъ рѣзвости.

Хайклъ наконецъ замолчалъ.

— Нѣтъ, Хайклъ, другъ, еще что нибудь скажи, осаждали его со всѣхъ сторонъ.

— Хорошо, братцы. Вотъ что. Я буду задавать вамъ вопросы, а вы отвѣчайте. Кто не съумѣетъ отвѣтить разумно, тотъ платитъ мнѣ десять грошей штрафу. Всего десять грошей, замѣтьте. Это не много.

— Ладно, идетъ; спрашивай, мы согласны.

— Начинаю. Отчего шишка засѣла на носу именно у раби Ицика, а не у раби Баруха? Отчего?

Гроши посыпались въ бубны.

— Не знаете? А вотъ почему. По смыслу талмуда, всѣ евреи — порука другъ за друга[68], значитъ: всѣ евреи — одинъ и тотъ же человѣкъ, и интересы ихъ общіе. Шишка и сказала себѣ: если Ицикъ и Барухъ почти одно и то же лицо, то зачѣмъ мнѣ сидѣть на холодномъ, костлявомъ носу раби Боруха, когда я могу гораздо удобнѣе помѣститься на широкомъ, тепломъ и жирномъ носу раби Ицика?

Общій смѣхъ и аплодисменты.

— Теперь опять спрашиваю. Богъ, создавъ для Адама Еву, изрекъ: да будутъ они оба — одно тѣло. Сказалъ это Богъ или нѣтъ?

— Сказалъ, сказалъ.

— Если Богъ повелѣлъ, то такъ оно и должно быть?

— Должно.

— Мужъ и жена, значитъ — одно тѣло?

— Одно.

— Отчего же жена не чешется, когда у мужа зудитъ? Отчего же мужъ не чихаетъ, когда жена страдаетъ насморкомъ? Отвѣчайте или платите.

Евреи хохотали и платили.

— Эхъ, ничего-то вы не смыслите. Еслибъ жена чувствовала въ своемъ тѣлѣ всегда то же самое, что чувствуетъ мужъ, а мужъ — то же самое, что чувствуетъ жена, то что проку было бы изъ того, что они поколотятъ другъ друга? Я колочу свою жену и самъ же плачу отъ боли, что-жь тутъ хорошаго!

— Браво, Хайклъ, дѣльно, разумно! Спрашивай еще!

— Господа! продолжалъ Хайклъ — еще одинъ вопросъ, самый мудрый, самый философскій, самый…

— Спрашивай, спрашивай!

— Нѣтъ, господа, это вопросъ дорогого сорта, десять грошей нельзя; себѣ дороже стоитъ. Кто не съумѣетъ его разрѣшить, тотъ да уплатитъ двадцать грошей!

— Ну, это ужь черезчуръ дорого.

— Какъ угодно. Мы свой товаръ упакуемъ для другихъ.

— Куда ни шло, спрашивай.

— Итакъ, двадцать грошей?

— Двадцать, двадцать!

— Какой вопросъ вопросительнѣе всѣхъ вопросовъ? глубокомысленно спросилъ Хайклъ, приложивъ палецъ въ носу.

Евреи задумались не на шутку.

— Да, сказали нѣкоторые: — это глубокій вопросъ, каббалистическій.

— Не