Читать книгу - "Сесиль Стина - Теодор Фонтане"

– Господин граф дома и будут рады, – сообщил он. – Они смотрят медные гравюры. А когда они так сидят и смотрят, они всегда в хорошем настроении.

Слуга пошел впереди, чтобы доложить о приходе гостя, и первое впечатление у вошедшего в квартиру Вальдемара сложилось самое благоприятное. В комнате дяди его всегда встречал комфорт, обусловленный хорошим вкусом в выборе мебели и убранства, а сегодня этот комфорт возвысился до уюта. Окна были открыты настежь, и с Унтер-ден-Линден доносились звуки военного духового оркестра. Но это еще не все: на стенах играли отсветы уличных фонарей, а на большом раздвинутом элегантном пюпитре красного дерева лежала папка с гравюрами на меди, каковые старый граф прилежно и благоговейно перелистывал. На нем были панталоны в шотландскую клетку, бархатная домашняя куртка и феска с кисточкой – в общем и целом костюм довольно странный, но полностью отвечавший убеждению графа, что мир принадлежит эклектизму.

– А, Вальдемар. Soyez le bienvenu[225]. Добро пожаловать, мой мальчик. Бери стул или стань вот сюда… Впрочем, как тебе будет удобно. Ты застал меня в некотором волнении: только что «Амслер»[226]прислал мне эту папку итальянских гравюр, и я погрузился в воспоминания. Смотри…

– Мантенья.

– Да, Вальдемар, Мантенья[227]. Ты, наверное, видел оригинал в Брера[228]. Превосходно. Как это приятно, найти родственную душу. Весь свет рассуждает об искусстве, но никто о нем ничего не знает, а те немногие, кто знает, ничего не чувствуют или, по крайней мере, мало что чувствуют. Хотел бы я знать, или, вернее, не хотел бы знать, что сказал бы барон по поводу этого распятого и одновременно так странно скрюченного Христа. Мантенья, к которому я испытываю особую страсть (ты, вероятно, видел его фрески в палаццо Гонзага[229]), написал здесь тело Христово от ступни, как бы глядя на него снизу вверх, шедевр укороченности, нечто классическое, нечто небывалое, понятное дело, в своем роде. Ставлю десять против одного, что барон стал бы меня уверять, что Христос смотрится здесь как резиновый пупс. И позволь он себе подобную дерзость, это было бы еще не самое худшее. Потому что приходится признать, что во всей фигуре есть что-то от карлика или гнома, и пока я об этом рассуждал, мне пришло в голову другое сравнение, почти совпадающее с резиновой куклой. В самом деле, этот карликовый Христос напоминает мне бамбино, деревянную статуэтку младенца Христа в Арачели[230]. Ты не находишь?

– В самом деле, – ответил Вальдемар. – Напоминает. Но боюсь, дорогой дядя…

– …что я тебе помешал. Нет, Вальдемар. Такой знаток Италии, как ты, не может мне помешать, если я предаюсь итальянским воспоминаниям. Ничего подобного. Но эти вещи мешают тебе. По крайней мере, сегодня. Ты рассеян, у тебя что-то на душе. И это не пустяк, потому что лицо у тебя как-то лихорадочно разрумянилось, и мне это совсем не нравится. Позволь тебе сказать, Вальдемар, да ты и без меня, конечно, знаешь, что твоя жизнь висит на волоске. Значит, ее надо беречь. Пусть дебоширит каждый, кто может и хочет, но каждый по своим силам. Не всякий может кутить ночи напролет, и уж никак не ты. Впрочем, нет худа без добра. Все толкуют о морали, а я вот не берусь о ней судить. Во всяком случае, я последний человек, который стал бы вербовать тебя в Союз холостяков[231], я сам плачу туда взносы. Но здоровье, Вальдемар, здоровье! Ты навечно вписан в долговую книгу добродетели, или, выражаясь яснее, но не менее поэтично, ты должен жить, как монахиня в заточении; другим я не доверяю. А теперь скажи мне, если это произносимо, откуда твой румянец?

Вальдемар рассмеялся.

– От слишком раннего завтрака, дорогой дядя. Я был у барона, и уже собирался уходить, когда он удержал меня стаканом лафита.

Теперь в свою очередь рассмеялся старый граф.

– Добрый барон. Он называет это лафитом, прости Господи, и воображает, что разбирается в винах. А почему? Потому что считает, что любитель выпить с утра со временем становится знатоком вин. Тезис в принципе ложный. Напоминает о докторах, которые кичатся своим пятидесятилетним опытом, после того как у них умер чуть ли не каждый пациент. Поверь мне, Вальдемар, тот, кто постоянно курсирует между заведениями Хиллера и Дресслера[232], может изощрить свой вкус, а может и не изощрить. И второй вариант образует правило. Кстати, в одиннадцать утра у барона, что это означает? Выкладывай!

– Мне понадобился его совет.

– Совет барона? Ну знаешь, я, пожалуй, предпочту его лафит. На худой конец, с лафитом можно справиться при помощи пепсиновых пастилок, но оправиться от его совета нельзя. Вальдемар, я все же думал, что ты не… Совет! Знаешь, я тоже не семи пядей во лбу, но по сравнению с бароном… Или визит к нашему доброму барону – лишь рекогносцировка? Интересно. Позволительно ли мне узнать, в чем дело? Возможно, и я помогу тебе советом.

– Да, дядя. Для того я и пришел. Как ты сказал, барон – всего лишь рекогносцировка.

– Ну же, говори.

– Короче говоря, я собираюсь жениться.

Старый граф хлопнул ладонью по столу.

– Ты шокирован…

– Не шокирован. Это не то слово. А хлопнул по столу я лишь в знак моего живого, возможно, слишком живого участия. Нервозность, ничего больше. Вальдемар, ты вообще вызываешь во мне участие, я отношусь к тебе неимоверно хорошо, и если бы не моя ненависть к слову, которым так много злоупотребляли, то я бы прямо тебе сказал, что люблю тебя. В самом деле, мальчик, ты лучший из всех ныне живущих Хальдернов (пожалуй, можно причислить сюда и мертвых), и я готов сделать для тебя все, что могу. То, что ты мне наследуешь, разумеется само собой; я желаю тебе всякого мыслимого счастья. Но одного, если это одно, я тебе не желаю. Такой человек, как ты, не имеет права жениться. Пострадают три стороны: ты, твое потомство (дети таких болезненных людей никогда не выживают) и, в-третьих, дама, твоя избранница.