Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

– Это его любимая краска. Вот и тут Ван Гог выбрал для неба глубокий синий цвет, с которым перекликаются кобальтовые окна церкви. А по стенам разбросаны синеватые отсветы. Но, когда взгляд скользит по холсту вниз, эта гамма исчезает.

– Получается так: небо наверху темное, особенно по углам, церковь посветлее, ну… на ней есть и то и другое, а дорожка в траве так и сияет, сразу видно – весна. Понимаешь, Диди? Как будто на картине и свет, и тьма разом.

– Верно. Талант Ван Гога соединил на полотне две противоположные стихии, заставил их сосуществовать одновременно, но сама его живопись от этого…

– Его живопись становится непрочной, – перебила его Мона пророческим тоном. – Помнишь, ты мне говорил, что Сезанн писал плотно? Тут, наоборот, все шаткое, как будто вот-вот обрушится.

– Потому что мазки у него прерывистые, – в свою очередь перебил внучку Анри. – Кажется, сам художник раздирается надвое, наподобие дорожки на первом плане, которая расходится в разные стороны. Все тут неустойчиво. А есть, представь себе, поэт, чья судьба поразительным образом совпадает с судьбой художника Ван Гога. Его зовут Артюр Рембо. Ван Гог родился в 1853-м и умер в 1890-м, а Рембо и родился, и умер на год позже. Оба работали очень недолго, оба стремились к предельной выразительности, оба были окружены почти полным равнодушием современников – Ван Гог за всю жизнь продал всего одну картину! – и оба после смерти превратились в легенду. У обоих была плодотворная и разрушительная дружба: у Рембо с Верленом, у Ван Гога с Гогеном. И конец жизни у обоих был ужасным. Особенно у художника. Не прошло и двух месяцев после того, как он закончил картину, которую ты видишь перед собой, как он застрелился. Рембо и Ван Гог никогда не встречались. Но в самом знаменитом своем произведении – оно называется “Одно лето в аду” – поэт, сам того не зная, написал то, что может стать девизом этой картины и нашим сегодняшним уроком.

– Что же?

– “Я запечатлевал головокружительные мгновения”[21].

– Как это верно! – сказала Мона. В ее голосе чувствовалась неожиданная зрелость. – Эта картина – головокружение, вечное головокружение!

Когда, словно захмелевшие, они оторвались от картины и пошли по залам музея, Мона снова увидела чопорного юношу в шелковом шарфе. Он посмотрел на нее свысока и скорчил презрительную гримасу. Она же не смогла отказать себе в удовольствии исподтишка показать ему язык.

31. Камилла Клодель. Любить значит желать, а желание неутолимо

Едва доктор Ван Орст прикоснулся пальцами ко лбу Моны, как она снова, как на прошлом сеансе, очутилась за кухонным столом, где ее накрыла слепота и перед ней снова разверзлась воронка. Ее туда втянуло. Каким-то странным, необъяснимым образом эта воронка совмещала в себе, как бывает только в подсознании, погружение в черноту и всплески самых отдаленных воспоминаний. Недолгая утрата зрения, так сказать, открыла Моне путь в туннель сквозь время, где существовали свои закономерности, не имеющие ничего общего с физическими законами реального мира. В темных безднах действовали одновременно центростремительные и центробежные силы, а в самой глубине мерцал свет. Беспрерывное головокружение сопровождалось вулканическими прорывами глубинной памяти. То Мона видела бабушку стоящей за приоткрытой дверью и твердо говорящей “нет”, тогда как она сама о чем-то просила ее, вся в слезах и сжимая кулаки от злости; то мелькал огромный накрытый стол и слышался звон бокалов – гости пили за Колетту; то просто слышался бабушкин голос: “Это убережет тебя от всех бед”. Никакого видимого образа, никакого лица с этими многократно повторенными словами не возникало. Только тактильное ощущение: тонкая леска и твердая спираль ракушки, с острием на одном конце и отверстием – на другом. Ей на шею надевали талисман.

Вихрь воспоминаний закрутился еще быстрее, так что мозг Моны, бывший и капитаном, и пассажиром попавшего в бешеный водоворот судна, уже не мог за ним угнаться. И еще прежде, чем доктор Ван Орст вывел пациентку из гипноза, она внезапно проснулась сама, и ее вырвало. Моне стало неловко. Ван Орсту никогда не доводилось наблюдать такого результата, он был смущен, но заинтригован. Камилла же, зайдя в кабинет и увидев, в каком состоянии дочь, обрушилась на доктора с упреками. Ван Орст стал извиняться, но Мона сказала, что все хорошо, и предпочла не рассказывать матери, какое глубокое потрясение пережила.

Сидя в вагоне метро, Камилла, пытаясь поднять дочери настроение после неприятного эпизода, сказала:

– Как вспомню, что он говорил мне: шансы пятьдесят на пятьдесят! Но с тобой, я вижу, получается на все сто!

Эти слова, брошенные невзначай, сильно испугали Мону. Пятьдесят на пятьдесят? Все сто? Она хорошо помнила разговор матери с врачом несколько месяцев назад. Они имели в виду риск того, что она ослепнет насовсем? Камилла сделала большие глаза и улыбнулась:

– Что ты, милая! Доктор соображал, окажешься ли ты восприимчивой к гипнозу!

Недоразумение разъяснилось. Моне стало легче, однако тошнота не проходила. Дома она постаралась вытеснить беспокойство мыслью о другом, счастливом головокружении, которое она испытала, когда сидела на плечах у деда. Она распечатала фотографию, сделанную около музея, и повесила ее на стену в своей комнате, рядом с афишей выставки Сёра.

* * *

В одном из залов Орсе десяток молодых людей, видимо учеников художественной школы, расположился вокруг одной скульптуры. Это была большая мраморная глыба, из которой словно вырастала голова женщины в чепце. Будущие художники зарисовывали в своих блокнотах работу Огюста Родена “Мысль”. Композиция производила какое-то неоднозначное впечатление: то ли из бесформенного камня вырастало живое существо, то ли – поскольку не было видно ни рук, ни ног, ни торса, ни даже шеи, – наоборот, оно почти полностью окаменело. Рисовальщики работали сосредоточенно и молча, но Мона заметила, что одна девушка тихонько прыскает со смеху. Она осторожно заглянула в ее блокнот и увидела, что скульптура Родена скопирована тщательно и точно, вплоть до неровностей камня, но над ее головой пририсован пузырь, как в комиксах, со словами: “Нет ли у кого-нибудь пары лишних рук?” Мона засмеялась – ей понравилась дерзкая шуточка. Девушка, польщенная тем, что ее юмор оценили, подмигнула и подарила Моне рисунок со своим автографом. Анри был рад за внучку, однако рассудил, что пора немного серьезнее поговорить о той, чье лицо выступало из мраморной глыбы, то есть о Камилле Клодель. Они подошли к большой бронзовой скульптурной группе.

* * *