Читать книгу - "Песня имен - Норман Лебрехт"

он встает и объявляет, что хочет отойти по естественной надобности. Хлопает дверца прицепа, он устремляется прочь в своем мятущемся на ветру черном пальто и замирает на самом краю обрыва, в шестидесяти метрах над оловянным морем. Стоя спиной ко мне, он поднимает голову, смотрит на несущиеся по небу тучи, а потом слегка приседает — так делают люди, когда хотят сбросить бремя.

9

Время расплаты

В ожидании Довидла расчехляю ручку и на обороте самодельного бланка для подсчета очков с конкурса молодых музыкантов Тосайда — кажется, с тех пор прошло уже лет сто — наскоро набрасываю план. Предстоят звонки, сметы, наем и обучение персонала. Малой кровью не обойтись, но я сдюжу. Во мне уже давно дремлют все необходимые навыки. Мне не терпится приступить к делу.

Когда через несколько минут я поднимаю голову, на том месте, где стоял Довидл, зияет пустота — небеса и море. В панике выскакиваю наружу, оглядываюсь. Вихрь заметно стих, но все равно чуть не сшибает с ног. Окрест ни одной живой души, только чайки орут да ветер завывает. Припоминаю: он, кажется, говорил что-то насчет «помолиться напоследок» — и по спине бежит холодок. Разгоняюсь было к обрыву, но с хорошим запасом до края притормаживаю. Разворачиваюсь и иду за фургон, а там, с подветренной стороны, он — совершает дневную службу: раскачивается, читает молитву — девятнадцать бенедикций. Указывает себе на губы, я отвечаю кивком: понимаю, не буду мешать.

— Скоро пора будет ехать, — говорит он, провозгласив напоследок, что Бог един, поцеловав захватанный молитвенник и убрав его во внутренний карман. — В шесть уже темно, надо заехать за младшим в ешиву.

Он возвращается в фургон, упаковывает термос.

— Времени еще предостаточно, — непререкаемым тоном заявляю я.

Он разводит руками, демонстрируя вынужденное смирение.

— У меня есть вопросы, — говорю.

— Спрашивай.

— Когда именно ты принял это обличие? — вопрошаю я, обводя рукой его бороду, одеяния, их гетто. — Я не про внешние путы, а про настоящую веру. Когда твой здоровый скептицизм дал слабину и ты переродился?

— Кто знает? — Он пожимает плечами. — Наверное, отчасти в Лондоне, отчасти, видимо, уже здесь — я перестал задаваться подобными вопросами. Проще было приобрести все скопом, не глядя, и не вдаваться в детали. Снял обертку — и дальше уже никаких проблем. А если что необъяснимое — значит, то промысел Господень. Что лежит за пределами человеческого понимания, то боли не причиняет.

— Все равно как резать аппендицит под гипнозом?

— Например. Или лечить рак гомеопатией. Если веришь в бабушкино лечение травками, это может сработать не хуже скальпеля. А не поможет — результат все одно будет тот же.

— А тебе легче, когда за твое лечение отвечает кто-то другой?

— Если угодно продолжить эту метафору, то да. Его руке отдаю душу мою, как говорится в наших молитвах. Неожиданным сюрпризом стала сопутствующая поддержка. Коллеги и вообще вся ешива своим молчаливым участием выходили меня, вернули в ряды человеческих существ, способных испытывать чувства, ну или хотя бы их микроскопическую часть.

— А когда ты играл, ты не чувствовал единения с окружающими?

— Случалось, — признается он, — только это все равно был протез, пристегнутый культурой.

Игра в больничку раздражающе затянулась; вероятно, со своими суровыми товарищами с книжными шорами на глазах он не может позволить себе невинный полет вольных ассоциаций. Ловко возвращаю его к сути дела, настойчиво переспрашивая:

— То есть надо понимать, что в музыке ты не находил душевного прибежища?

Он гладит бороду, словно хочет под ней спрятаться, потом со вздохом отвечает.

— Что Иоганн Себастьян Бах и Людвиг ван Бетховен могут дать Довидлу из Варшавы? — заводит он свой талмудистский напев. — Когда Довидлу надо выплакать горе, что он будет делать — читать кадиш или распевать Dies irae?[87] В беде нас тянет к своим. Я люблю музыку, конечно, люблю, только Бах и Бетховен не залечат моих ран. А Раши и Маймонид оставили мне в наследство целую традицию переживания горя и ироничный ход мыслей. У нас с ними во многом схожий подход к жизни, пусть даже я далеко не всегда их понимаю. Я думал, я умный, пока не столкнулся с талмудическими экзегезами, когда весь мир умещается на булавочной головке. Как у средневековых ученых возникали подобные озарения? Прочти Фрейда, что он пишет о горе и чувстве вины; затем прочти у Раши о раскаянии Яакова после смерти Рахили. Та же мысль, только высказанная восемьсот лет назад и в одной-единственной сокрушительной фразе.

Теперь уже я вынужден тянуть время: роюсь в карманах в поисках конфетки и размышляю, то ли броситься на защиту современности, то ли снова шарахнуть ниже пояса. Предложив ему фруктовую жвачку (он отказывается — недостаточно кошерная), решаю вдарить сразу по обоим фронтам.

— Радости научного познания известны, — соглашаюсь холодно. — Однако ты действовал не под влиянием мистической епифании, мгновенного озарения. Это было сознательное замещение одной жизни на другую, современной на архаичную. Ты шагнул назад во времени, тебе там понравилось, и ты решил остаться.

— Не совсем, — возражает он. — Я не отгородился наглухо от прежнего мира. Я видел определенные параллели между Брамсом и Раши, Виленским гаоном и Стриндбергом. Лично для меня все они были подлинными искателями истины, братьями-первопроходцами в борьбе за признание права на страдания. Поделиться этой мыслью со своими товарищами-раввинами я, конечно, не мог, они бы сочли меня еретиком. Но для меня спокойное приятие факта, что существует много путей, ведущих к познанию, стало стрелкой, на которой мое прежнее «я» уступило дорогу «я» новому, ответом на твой исходный вопрос.

— Послушать тебя — так прямо тянет уверовать, — хмыкаю я. — Но посмотри правде в глаза: у тебя что-то вроде слепой паники или срыва, ты бежишь и ныряешь в первую распахнутую дверь. Просто скажи мне, я имею право знать. Он чего ты главным образом хотел убежать? От карточных долгов, бремени таланта или же непомерных ожиданий тех, кто тебя любил, — моих родителей, меня, твоих покойных родителей?

Морщится, но отвечает.

— Мои наставники, — говорит он, — превращались в моих мучителей. Они меня идеализировали, требовали больше того, на что я был способен. Но, уверяю тебя, ни от одного из них я не убегал. У меня ни разу даже мысли такой не возникло. Действительно, меня немного беспокоили долги, которые росли…

— Когда ты исчез, с Блейнхейм-Террас приходили несколько средиземноморских типчиков интересной наружности.

— Надеюсь, вы их выставили. Эти негодяи меня надули. Я выяснил: они владели двумя из тех клубов, где я проигрался, и просто-напросто