Читать книгу - "Песня имен - Норман Лебрехт"

Рискованно и бесполезно: «Слушайте, мы не встречались когда-то?» Потому что, если встречались, она не поверит, что вы могли ее забыть. А если не встречались, увидит огонек у вас в глазу и сочтет за сенильного селадона, а то и закудахчет: «сексуальное посягательство», и вызовет секьюрити.

Что делать? Я мог обознаться. Время может превратить древнее поползновение в пламенную страсть, отказ — в нежную уступчивость, полуосечку — в полнокровную победу. Ради определенности решаю вести себя нейтрально в надежде, что какое-нибудь ее слово или движение оживит уснувшую ячейку памяти. Ничего себе надежда.

Сандра, если так ее зовут, будит какой-то отзвук в душе, но точно — не пожарный колокол воспоминания. Я мог встретить ее на какой-нибудь вечеринке или видеть за прилавком музыкального магазина в Тобурне. Пытаюсь вообразить, какой она была лет пятнадцать назад, до того, как женитьба на маркетинге придала ей светский лоск, а многочисленные роды — рубенсовский объем ее заду. Стараюсь представить ее себе той смешливой, легкой на подъем, полупьяной, смеха ради взбирающейся по лестнице «Роял Тобурна» вслед за таким же хмельным коммивояжером в модном костюме — и на скрипучую кровать — крак-крак, и крепкий сон. А потом еще раз в лад туда-сюда с утренним мутным взором в полумраке занавешенной комнаты. Совместный душ, фен, мазнув помадой, должна бежать, некогда кофе, увидимся — после дождика в четверг.

— Сандра любезно согласилась быть референтом жюри, — объявляет Олли, — она вела бухгалтерию в оркестре мистера Берроуза, так что знает музыкальные термины и прочее. Если вам что-то понадобится, господин председатель, она будет рада вам помочь.

Я благодарно заглядываю в выразительные зеленые глаза Сандры, но радости не вижу, а только формальную улыбку жены чиновника.

— Уверен, мы не обременим собою чрезмерно миссис Адамс, — отваживаюсь я и смотрю, не мелькнет ли в ее глазах ирония в ответ на мою сомнительную шутку. Ни тени в салатовых радужках.

Это может означать одно из четырех. Или она меня не узнала. Или не хочет узнать. Или ждет подходящего момента, чтобы поговорить наедине. Или это вообще не она — а если так, как выглядит сейчас та и как ее звали? Положусь на удачу и смекалку — как бы не сыграть осла этим вечером.

Если отбросить тщеславие, могу извинить былой подруге, что не узнала меня. Я, правда, не растолстел, но утратил большую часть волнистой шевелюры, три коренных зуба и зрелую патину, под которой можно сойти и за тридцатипяти- и за шестидесятилетнего. Аполлоном я никогда не был, но благодаря некоторой беззаботности и чуткому уху ощущал себя привлекательным для женщин, хотя особой активностью вне брачного ложа (да и на нем тоже) не отличался. Теперь я выгляжу человеком на пороге пенсии, увядшим без шансов на освежение. Кожа моя потускнела, блеск в глазах притухнул до такой степени, что моя верная секретарша Эрна Уинтер — теперь на покое — прошла мимо меня на Риджент-стрит без обычного приветствия: «Доброе утро, мистер Симмондс, хорошо прошел ваш вчерашний концерт?» Память на ущербе — и как же не хватает мне теперь всеведущей мисс Уинтер.

А что миссис Олли — если она та, кто, я думаю, была тогда или могла быть той? Женщина в баре могла и не разглядеть как следует мое лицо в сорокаваттном сумраке, а я из привычной осторожности мог назваться чужим именем. «Не будьте ворчливым мишкой», — если помню, сказала она со смехом, промокая пролитое виски на моей брючине. И вдруг вспоминаю: «Крепче, мишка, крепче! — кричала она в кульминационный момент. — Обними крепче». Странно, как в памяти вспыхивают фрагменты и не удерживается суть. Я не вижу лица этой женщины, не знаю имени, помню только насчет топтыгиных.

Возможно, я был только одним из путников в караван-сарае на финальном этапе поисков идеального мишки, завершившихся брачным апофеозом (если она — та же самая) с бородатым шелушащимся Олли. Ее сношение со мной (опять-таки если ее), пусть мимолетное, было всего лишь увертюрой Оллиной оперы со счастливым концом. Если она такая, как те импульсивные молодые женщины, про которых я читаю в «Дейли мейл», то у нее были десятки и десятки проб до того, как выбрала спутника жизни. В насыщенной половой жизни рядовой современной женщины хмельная случайность с незнакомцем вряд ли запечатлеется в ее послужном списке. Это только я с моими архаическими эпизодами неверности считаю возможным вспоминать о таком пустяке. Мой моральный слон для нее — муха. Кстати, о мушках — тактильная память подсовывает маленькую родинку на исподе подбородка, радовавшуюся моим ласкам. Это она в морщинке там, Сандра, или шрамик после косметического хирурга? Перестань пялиться, идиот, ты ее смущаешь.

Щупая пульс, сплетничаю с коллегами на музыкальные темы. Правда, эта чешка на Променадном концерте была изумительная? А почему этот, как его, уволился из Ковент-Гардена? Зеленый змий или голубые дела? Миссис Олли симпатично мелькает на периферии. Избегает меня? И что именно меня беспокоит — опасение, что может меня узнать и потребовать еще одного экспромта на пружинах, или сожаление, что женщина, некогда оживавшая под моей опытной рукой, не видит затаившейся искры под моей реликтовой наружностью? Так или иначе, это действует на мою грудную жабу и на мой желудок — спазмом. Умоляю, миссис Олли, можем мы это выяснить, пока у меня не случился сердечно-сосудистый эпизод? Внимание, идет в нашу сторону.

— Несколько слов, господин председатель, перед тем, как пойдем? — Ее дыхание вызывает испарину за моими холодными ушами. Она объясняет мне мои обязанности в предстоящие часы.

Я украдкой поглядываю на ее лицо и не вижу ничего, кроме официальной исполнительности. Ну вот: обознался, фантазия, самообман. Жалкий, в сущности.

Потом, когда мы идем в ложно-тюдоровский зал Клемента Эттли, я чувствую у себя на спине ее направляющую ладонь, над самым копчиком, и жар соития в гостиничном номере обдает меня, напружинивая и повергая в смятение. Улягся, приказываю я себе, впереди целый вечер работы.

Зал полон, и передние ряды уже тепленькие. Мэр Фроггатт срыгивает несколько приветственных слов и нога за ногу возвращается на свое место, довольный. Гости его с портвейным румянцем веселеют с каждой минутой. Слева на сцене, на столе, ожидают судей три графина с водой и шесть стаканов. Перед каждым местом лежит отпечатанный на мимеографе лист с краткими биографиями конкурсантов. Мы открываем папки и приготовляемся судить. Это не конкурс Чайковского с грызением ногтей и даже не скромный конкурс пианистов в Лидсе. Нет оркестровой ямы, полной скуки и гнилой интриги. Нет даже готового бланка для подсчета