Читать книгу - "Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева"

меня все-таки выбор очевиден: в Европе всегда будет лучше, чем здесь, потому что здесь никогда ничего хорошего не будет.

– А я думаю, что хорошее все-таки здесь будет, хотя бы потому что я буду здесь. – Катя сказала это со злым смехом в голосе, таким, какой я никогда не слышал от нее, и тут меня осенило, и тяжелая мысль будто обухом ударила по голове, я наконец постиг, какой она была настоящей: злонравной, ехидной, своевольной и непробиваемо глупой.

– Да я ведь говорю про другое… Ты – музыкант, ты в любом месте будешь востребована, музыка не имеет национальности.

– Музыка – всего лишь оболочка, отождествление… как и литература, как стихи, романы, живопись, скульптуры.

Смешно было слышать столь странные, несуразные слова от женщины, которую я именно в эту минуту считал злой и дубинноголовой, как будто она хотела запутанные и сбивчивые рассуждения выдать за глубокий ум и некую мудрость.

– Отождествление чего? – Голос мой звучал устало, словно я утратил всякую охоту продолжать этот пустой разговор.

– Искусство это лишь оболочка единой цели, единого замысла… служения Отчизне.

– Как это высокопарно! Отчизне!.. Ха! Все эти понятия давно устарели. Никто уже давно не хочет служить никакой «Отчизне», потому что эта самая «Отчизна» не служит никому из людей.

– Служит или не служит – не важно, главное, чтоб люди стремились служить ей. Без этого пропадем мы все. Если каждый это осознает, если до каждого это дойдет, то и Родина послужит каждому, как это было в советские времена.

– Да забудь ты про советские времена! Все это необратимо кануло в Лету, безвозвратно устарело. Сейчас другие времена.

– Устарело… Как и любовь, преданность, истинная дружба… как и семейные ценности. Все это в современной западной культуре, столь нагло навязываемой нам последние двадцать лет, никому не нужно. Пойми, все, что я могу противопоставить этой надвигающейся на нас культурной пустоте, это единение с соплеменниками – всеобъемлющее чувство величайшей силы – а объединить нас всех может только любовь к родной земле. Я теперь только поняла, когда угроза отъезда из России нависла надо мной, что меня питало все эти годы, что сделала меня столь сильным музыкантом, сильнее многих других. Я просто… уже не оторвусь от своих корней. Эта любовь… сильнее всего. Прости.

Мы замолчали, разговор пошел по кругу, мы оказались в совершенном тупике. Катя теперь выпрямилась на стуле, свесив ноги со стула, и глядела на меня во все глаза, взор ее мгновенно переменился и теперь был тревожен и печален, самые блики ярости полностью вымылись из него. Внезапно мне стало так жаль ее, жаль себя, жаль того, что столь простые и умозрительные вещи по-прежнему ускользали от ее понимания, навсегда разделяя нас с ней. Я будто плыл на ведомой лихим ветром яхте, разрезающей вольные волны, а она… приросла корнями к дремучему и безрадостному берегу.

Прошла всего неделя, а природа успела преобразиться так, будто я оказался в другом городе: деревья покрылись зеленым пушком, и было что-то трогательное в том, как нежны и скромны были маленькие листья; всюду словно по волшебству появились клумбы с уже распустившими свои бутоны цветами. Москва была, как и всегда, ухоженной и опрятной, с выдраенными до блеска мостовыми. Стояла необыкновенная теплая для конца апреля погода, и вот уже по улицам шли девушки в платьях и легких пиджаках, кое-где даже в босоножках, а многие мужчины и вовсе выходили в рубашках с коротким рукавом.

Вечерний солнечный свет так затейливо косился, приклонялся к земле, по-особенному расцвечивая асфальт дорог и плитку мостовых. Я стоял у памятника Петру Ильичу Чайковскому, неизменно восседавшему на стуле и не обращающему никакого внимания на нашу столичную суету. Я замер на несколько мгновений перед ним, и он как будто сказал мне: «Все тлен. Есть только муза и чарующий голос ее». Мне пришлось даже поежиться, до того представившееся перед глазами пробрало меня. И вдруг, проходя за памятник, я отчего-то впервые заметил, что ограда – это не просто композиция пересекающихся в бесконечный узор кругов, что в них продели струны, а на струны надели музыкальные ноты. Казалось, все здесь было сделано с безупречным вкусом: не только здания, мостовые, скамейки, но даже такая мелочь, как ограда.

И зачем, зачем я думал об этом теперь? Как могли такие ничтожные мысли умещаться в душе, раздираемой на части сомнениями, колебаниями и тихим отчаянием? Глаз будто нарочно цеплялся за то, что не имело для меня значения и ни на что не могло повлиять, только могло оттянуть неизбежную встречу с Катей. Оттянуть, но не предотвратить.

Но вот, минуя парадные холлы и коридоры, я оказался в прекрасном зале, раскрашенном в небесные тона. Билет мой был, как и всегда, на место в первом ряду, но, во власти внезапного и странного порыва, я сел нарочно подальше на одно из свободных мест, тогда же я понял, что не хотел, чтобы Катя видела меня. Стало быть, еще не до конца решил, с чем пришел к ней, стало быть, еще не знаю, буду ли гневаться на нее и требовать или, наоборот, просить и умолять. Как будто то, видела она меня или нет теперь, могло предрешить исход нашей встречи! «Какая все-таки глупость!» – сказал я себе и сразу успокоился.

Неделю назад я принял решение ехать в Германию без Кати и не просить, не умолять ее передумать. Однако уже на следующий день, проснувшись рано утром, я сам себе воскликнул:

– Да ведь она просто боится! Это страх, почти первобытный, сковал ее, оттого она и не может решиться ехать! Как я раньше не уловил этого чувства, ведь она все была в нем, все в его облаке, оттого и казалась такой неуклюжей и… неумелой даже. Она боится, что переедет и не сможет найти работу! А здесь бросит карьеру, известность, которая с каждым днем растет, место, на которое сразу же найдется желающий, лишь только она сядет в самолет…

Теперь я был уверен, что, только развеяв все ее страхи, я смогу увезти Катю за собой. Стало быть, нужен был еще один разговор, один последний разговор, если и он не поможет…

Вдруг раздались рукоплескания, и музыканты в вечерних костюмах и платьях вышли в зал. Я отыскал глазами Катю: на ней было черное платье с глубоким вырезом на спине, оголявшем тонкие, изящные плечи. Длинные темные волосы были заколоты наверх, но одна прядь спадала, изгибаясь, на спину.

А затем раздалась музыка, тревожная, странная, нежная, слишком сложная, со множеством переливов