Читать книгу - "Мальинверно - Доменико Дара"

снимков. Она хотела, чтобы в доме от нее не осталось и следа, словно ее и вовсе не было. Когда мне хотелось увидеть ее лицо, у меня был только пустой листок альбома, и я придумывала себе его. Этот провал становился моим наваждением. Я всеми силами старалась его заполнить.

– Вы и сейчас занимаетесь этим.

– Я спросила у тети, почему нет фотографий, почему я никак не могла ее увидеть, и тогда она однажды взяла меня за руку, завела в ванну, причесала, поставила передо мной зеркало и велела сидеть смирно и смотреть на себя в зеркало, сиди неподвижно и смотри: это твоя мать, ты вылитая ее копия. Вы похожи как две капли воды. Она повторяла мне это каждый раз в день моего рождения, в день ангела, на каждый престольный праздник, я росла и должна была помнить, что я – вылитая ее копия. Каждый раз, когда мне хотелось на нее взглянуть, я подходила к зеркалу и смотрела на себя, предварительно стянув волосы, потому что тетя однажды сказала, что сестра ее всегда собирала волосы в узел. С тех пор и я стала так поступать: когда я их распускала, это была я, а когда собирала – становилась своей матерью.

Я с наслаждением слушал ее. Время от времени поворачивался на нее посмотреть: она по-прежнему смотрела вверх, на ветки, словно воспоминания были плодами, созревшими и готовыми к сбору.

– Ты любил свою маму?

Совершенно естественно, задавая мне этот вопрос, она перешла со мной на «ты».

– Ни с чем не сравнимая любовь.

– Чего тебе больше всего не хватает?

Я подумал о маминых книгах, о том, как она обнимала меня перед сном, как по утрам будила поцелуями, но мой ответ прозвучал неожиданным и для меня самого:

– Прильнуть к маминой груди и слушать, как бьется ее сердце.

В нашем разговоре были длительные паузы, но это не было молчанием, это было обдумывание сказанных слов, их переваривание и размышление над ними.

– У меня нет никаких воспоминаний. Но как ни странно, я словно прожила с ней жизнь, знаю, как она на меня смотрела, когда я показывала ей выполненное домашнее задание или же свои детские игры. Ты думаешь, это странно – испытывать тоску по кому-то, кого ты никогда не знал?

Я и сам жил среди призраков. Я так и хотел ей ответить. Мое настоящее состояло из бывших жизней, из написанных жизней, но мои губы сказали другое:

– Мы больше того, что помним.

Зачастую важные события, случившиеся в нашей жизни, не являются нашими воспоминаниями, а только тонкой нитью, связующей их с тем, что мы мельком увидели, веленевой бумагой, не только защищающей фотографии, разделяя их, но и маскируя, – каждый раз они являются для нас неожиданностью.

– Здесь так хорошо, что, кажется, никуда бы отсюда не уходила.

– А ты и не уходи, оставайся… сколько хочешь.

Казалось странным обращаться к ней на «ты», но так все сразу стало проще.

– Навсегда?

– Я постеснялся сказать, конечно, навсегда…

– Я буду твоей всегда?

Мы повернулись и посмотрели друг на друга:

– Все то время, что нам будет отпущено.

Она закрыла глаза и улеглась на траве, как на перине:

– Можешь поклясться?

Я не мог поверить, что она об этом спрашивает, красавица, лежавшая предо мной, как было возможно, чтобы это создание спрашивало о клятве вечной любви у такого, как я, некрасивого и хромоногого, но подумал, что она меня видит совсем другим, не таким, как другие, в том числе и я сам.

– Могу поклясться чем угодно.

– Я имею в виду торжественно…

– Чем захочешь.

Она вновь на меня посмотрела.

– Твоя мать похоронена здесь?

– Да, у нас здесь семейный склеп.

– Покажешь?

Она могла просить о чем угодно. Мы поднялись, она протянула мне руку, помогая встать, и мы двинулись.

Внутри было холодно по сравнению с жарой снаружи. Вошли по очереди, сперва я, потом она, проход был узкий.

– Это – она, – показал я на мамину фотографию.

Она рассмотрела ее вблизи.

– Вы тоже друг на друга похожи.

Потом я назвал ей других, отца, дядю, бабушку. Не стал упоминать Ноктюрна, она из деликатности или, может, по рассеянности о нем не спросила.

– Можешь поклясться сейчас, перед лицом своей матери? – повторила она с настойчивостью, которая меня удивила. – Положи руку на ее фотографию и поклянись.

Я положил руку.

– Клянись, что будешь со мной всегда, будешь обо мне заботиться и что нашу связь не разорвет никто и никогда!

На мгновение эта формулировка меня напугала, эти клятвенные слова в сравнении с коротким временем, что мы были знакомы, вдруг навеяли страх, но это было всего лишь мгновение, ибо она отдавала мне свою жизнь, а это было то, чего мне больше всего хотелось:

– Клянусь.

Офелия глубоко вздохнула.

– Можно тебя обнять?

Она в глазах моих прочитала желание, шагнула и прильнула ко мне, обняла крепко, наши щеки сомкнулись, и я почувствовал аромат ее волос, но не знал, как ее обнять, куда положить руки, сверху или снизу, к скольким сантиметрам ее спины прикоснуться.

– Не надеялась тебя найти, – сказала она, отступая.

Оглянулась вокруг, увидела лица покойников.

– Утешительно думать, что мы проведем здесь всю жизнь.

Мы вышли.

– Увидимся завтра, – сказала она, направляясь к воротам.

Я провожал ее взглядом.

Если бы я должен был назвать минуту, когда я понял, что влюблен в Офелию, точный миг осознания этого, то это было, когда я увидел, как она исчезает за стеной кладбища.

Когда остальная часть мира потеряла для меня значение.

33

Янаправился в покойницкую. Там, на столике, меня ждал прах покойной книги стихов Чиро ди Перса. С полки, среди упорядоченных на ней предметов, достал песочные часы. Они были в пыли. Пыль внутри и пыль снаружи. Два разных способа измерения жизни. Я уселся изучать их устройство и воспринял как знак вселенского подтверждения тот факт, что этот инструмент устроен таким образом, что нижняя его деревянная часть открывалась, как крышка. Я пересыпал белую пыль в жестяную банку от помидоров, оттуда в нижний сосуд часов, пока он не наполнился ровно наполовину. Закрыл часы и опрокинул, наблюдая за бумажной мукой, просыпающейся сквозь стеклянное горлышко, но не столь равномерно, как песок: видны были неуловимые уплотнения пыли, которые, достигнув самой узкой части, замедляли течение. Я нисколько не огорчился, напротив, бумажная мука, вариативная и прерывистая, показалась мне сродни человеческому времени – времени забвений, колебаний, уступок, падений и остановок. Я посмотрел на стрелки моих наручных часов. Посмотрел на бумагу в песочных