Читать книгу - "Сначала женщины и дети - Алина Грабовски"

– Самый приятный человек на этой вечеринке, хочешь верь, хочешь нет. – Чарли качает головой и выезжает на главную улицу, где в субботу вечером образовалась пробка. – Спасибо, что приехал меня забрать. Просто поезд…

– Знаю. – Он поднимает руку, не отрывая взгляд от тормозных огней автомобиля перед нами. – Знаю, Рэй.

Привалившись к окну, я засыпаю, а когда просыпаюсь, вокруг знакомые места. Чарли собирается свернуть на мою улицу, и тут я спрашиваю, можно ли остаться у него.

– Можешь отказаться, если это странно. Я просто не хочу ехать домой. – На самом деле, я уже не помню, когда в последний раз ночевала дома, а не у поэта. Морин, моя хозяйка, вечно хочет говорить о Люси. Когда ей приспичивает «поболтать», как она выражается, она стучит по полу ручкой швабры (то есть мне в потолок); это сигнал встретиться с ней на шаткой лестнице черного хода. Она ведь случайно упала, да? – спрашивает она всякий раз, как будто с прошлого раза у меня появился новый ответ, кроме «я не знаю». Люди, которых трагедия не затронула напрямую, почему-то всегда хотят быть к ней причастными. Но вы же были близки, сказала однажды Морин и протянула мне стаканчик бурбона. Я не знала, как отказаться. Ее дочь и сын спали в доме, а мы сели на лужайке в пляжные шезлонги. Ты должна понимать ее психологию, настаивала Морин. Я ничего не знаю, ответила я, потому что это была правда. Мы видим лишь нашу собственную интерпретацию, а какой человек на самом деле – не знаем.

– Ладно, – говорит он и проезжает поворот. – Можешь переночевать в комнате Люси, если хочешь.

Не пойму: то ли он просит меня об этом, то ли проверяет на слабо́.

– Уверен?

Он кивает, глядя на дорогу.

– Не хочу, чтобы она была последней, кто там спал.

С несчастного случая я старалась не подниматься на третий этаж дома Чарли. Мансарду с низким потолком раньше использовали для хранения вещей, но, когда Люси исполнилось четырнадцать, ей обустроили там отдельную комнату. Помню, когда родители ей только об этом сказали, она позвала меня и все там показала. Она прикрепила образцы краски ко всем стенам, кроме одной, где планировала нарисовать фреску. Кажется, она ее так и не дорисовала.

– Хочешь подняться наверх? – спрашивает Чарли. Мы стоим внизу лестницы. В туманном свете лампы в коридоре ступени кажутся крутыми и опасными.

– Когда ты сам туда в последний раз поднимался?

Он качает головой.

– Бринн туда ходила, – отвечает он, а я задумываюсь, понимает ли он, как это несправедливо. В старших классах я приходила к ним каждую неделю и сидела с Люси, чтобы Бринн могла работать, не отвлекаясь. Где тогда был Чарли, одному богу известно. Он упал в доках, сломал бедро, это я знала. Слышала, как родители шептались о нем вечером, решив, что я уже уснула: в нашем доме были такие тонкие стены, что, сидя в комнате, я слышала, как кто-то писает в туалете. Я отмечала слова, которые они часто повторяли: вмешательство, безответственный, незрелый. Потом он исчез: родители сказали, он ездил к родственникам в Калифорнию. Через несколько лет это произошло опять, но тогда я уже в школе повидала всякого и понимала, что ни в какой он не Калифорнии, а в соседнем городке в здании из светлого кирпича, где находилась реабилитационная клиника «Санрайз Рехаб».

Я никогда не слышала, чтобы взрослые (кроме полицейского, читавшего нам лекции о вреде наркотиков) упоминали, что в городе процветает подпольная торговля рецептурными препаратами. Все знали, что их можно купить у ребят в «Виллидж Маркет» или у Кассандры из прачечной самообслуживания, если сказать нужные слова. После маминой смерти я не раз об этом думала. Моя подруга Дженнифер принесла на похороны маленький пакетик; теперь я понимаю, что из всех жестов поддержки этот был самый заботливый. Но я побоялась принимать таблетки. Есть люди, которые исчезают, а потом возвращаются, как Чарли. А некоторые просто исчезают. И таких больше.

Однажды я прямо спросила маму, наркоман ли Чарли, и та буквально взорвалась: никогда не видела, чтобы она так сердилась. Думаешь, ты все знаешь? – кричала она. Я специально ограждала тебя от всего этого! Она так орала, что папе пришлось ее успокаивать. Твоя жизнь – мечта! – вопила она, а он держал ей руки за спиной. Я никогда ему не рассказывала, что нашла на следующий день. Пузырек от таблеток, спрятанный под носками в ящике маминого комода; срок годности вышел несколько лет назад, а на этикетке значилось имя Чарльза Андерсона.

– Пойдем, – он ставит ногу на первую ступеньку. – Бояться нечего.

На самом деле, нам обоим есть чего бояться. Но я все равно иду за ним наверх. – Нечего.

На площадке второго этажа он поднимает руку и тянет за веревку, привязанную к лестнице, ведущей на чердак. Раньше я никогда не видела, как опускали эту лестницу; она всегда была опущена. К моему удивлению, она выдвигается очень медленно.

В кармане жужжит телефон. Поэт пишет: где ты? Зак сказал, ты уехала?! Я нажимаю на кнопку, и экран гаснет.

– Готов? – спрашиваю я Чарли.

– Как никогда.

Комната наверху чистая, голая и просторная; без одежды Люси на стуле и зеркале, без раскиданных по полу принадлежностей для рисования, без самой Люси она кажется огромной. В самом центре окошка под треугольной крышей видна луна, будто так и задумано; мягкий свет заливает лакированные деревянные полы. Здесь стало очень пусто и стерильно: Бринн убрала с полок книги, достала одежду из шкафа, заменила ярко-синие простыни Люси на белые. Комната была бы похожа на картинку из каталога, если бы не роспись на стене у кровати.

Стена разрисована всеми оттенками морской воды: глубокий сапфировый ночного океана, прозрачный зеленый приливных бассейнов, светлая бирюза солнечных волн. Цвета переходят друг в друга, как разводы на флорентийской мраморированной бумаге, которая так нравилась Люси; она купила целую упаковку этой бумаги на деньги, подаренные на конфирмацию. (Чарли и Бринн узнали об этом лишь через несколько недель, когда захотели положить эти деньги на сберегательный счет.)

Я подхожу к стене, и краска, местами наложенная так густо, что выступает, как горные вершины, будто затягивает меня вглубь картины. Я следую ее зову. Меркнет боковое зрение, я приближаюсь, и стена перед глазами расплывается, превращаясь в чистый текучий цвет. Скользкий, свободно льющийся, тающий. Синий с зеленым и примесью фиолетового, как жирная пленка на бульоне, бензиновая пленка на луже, блик на мыльном пузыре. Таяние – это