Читать книгу - "Книга воспоминаний - Петер Надаш"

Но вот она появляется.

Как всякий момент, которому мы придаем значительность, этот тоже оказывается незаметным, да, вот оно, но ничего не меняется, все остается как было, просто закончилось ожидание, и позднее нам даже приходится напоминать себе, что то, чего мы так ждали, произошло.

К тому времени я стоял уже среди кустов, у забора, недалеко от ворот; то было мое место, мой пост, прямо напротив тропинки, которая мягко, почти незаметно, скрытая нависающими над нею кустами и ветвями громадной липы, выворачивала из леса на дорогу, всегда пустынную в этот час, так что, стоя у забора на своем посту, я мог быть уверен, что не упущу ни секунды, и каждым мгновением я дорожил, для чего проторил своим телом проход в кустарниках, и по этой свежей тропинке, где мне была знакома каждая ветка, бьющая меня по лицу, я мог следовать за нею, пока не наталкивался на забор соседнего сада, но взгляд мой провожал ее еще дальше, пока красное или синее пятно ее забавно колышущейся юбчонки не растворялось в зелени, что длилось достаточно долго; единственным, чем она могла удивить меня, было ее неожиданное появление не со стороны леса, ибо она следила за тем, чтобы наша немая игра все же не подчинялась правилам, не была предсказуемой, поэтому иногда, сделав изрядный крюк, она выходила не из леса, а шла по дороге, появляясь слева от меня, на круто поднимающейся и так же внезапно уходящей вниз улице, некогда асфальтированной, но в ту пору уже сплошь усеянной колдобинами и разломами от внезапных заморозков, однако все ее ухищрения были напрасны, в том бездонном безмолвии, в котором и самое изощренное ухо способно было только с большим трудом уловить отдаленное монотонное бормотание города за случайными и неоднородными ближними звуками, такими как шелест листвы, щебет птиц, лай собаки или какой-то глухой и неразличимого содержания человеческий крик, – только я ориентировался здесь во всех оттенках тишины и шума и даже во всех их тончайших взаимосвязях! и не в последнюю очередь, разумеется, благодаря этому столь чуткому к разного рода шумам ожиданию! так что понятно, что, если она приближалась не от леса, а шла по дороге, она уж никак не могла меня обмануть, ее уже издали выдавали шаги, скрип, это могла быть только она, уж кто-кто, а я и во сне узнал бы ее шаги.

В тот день она выбрала все же лесную тропинку и, выйдя на дорогу, остановилась; если память в точности сохранила ее тогдашний образ, а я полагаю, что это так, на ней были ее красная юбка в белый горошек и белая блузка, обе туго накрахмаленные и до блеска отглаженные, из-за чего жесткий объем блузки почти полностью скрывал холмики ее маленьких грудей, а ситцевая юбочка приятно шелестела под ее худыми коленями; каждый предмет ее небогатого гардероба по-своему показывал или скрывал разные части ее тела, так что мне приходилось все это держать в уме, ее юбки, платья, блузки, все то, что она, одеваясь и, возможно, думая обо мне, наверное, тоже считала чрезвычайно важным; вытянув голую шею, она медленно, осторожно посмотрела по сторонам, и это было единственное движение, которое она позволяла себе, выглядывая из-под маски невозмутимости: сначала она смотрела направо, потом налево и, поворачивая голову, как бы случайно задерживала свой взгляд на мне, иногда всего лишь на долю секунды, так что перехватить его я, как ни старался, не мог, в другой раз смотрела на меня более долго и смело, а иногда взгляд ее был просто невообразимо долог – но об этом я должен буду сказать отдельно, позднее, – в любом случае ее глаза искали меня, и если я не стоял на своем обычном месте, если, скажем, ложился в траву или прятался за деревом, чтобы она не сразу меня заметила, чтобы заполучить таким образом хоть маленькое преимущество, взгляд делался неуверенным, на лице появлялось глубочайшее разочарование, к чему я и вынуждал ее, и не без успеха, этой своей уловкой и что, если вспомнить о маске невозмутимости, могло показаться просто непозволительным кокетством; словом, на каждый день приходился один-единственный взгляд, и не больше, ради которого я так долго простаивал у забора, в душной тени кустарников, совершенно беспомощный.

Она была некрасива, но утверждение это тут же следует пояснить – да, некрасива, приходилось и мне констатировать с некоторой, смешанной с сожалением, стыдливостью, а с другой стороны, она ведь казалась мне иногда красивой! но все же когда она исчезала за поворотом дороги, я испытывал перед кем-то стыд оттого, что девчонка, в которую я влюбился, некрасива, страшна или, выражаясь предельно деликатно, не слишком хороша собой, в любом случае сомнения и какая-то необъяснимая стыдливость брали верх! и когда в муках ожидания прошло уже много дней, я, устав протестовать и выкручиваться, в конце концов вынужден был признаться себе и даже во всеуслышание проорал в никуда, всему миру в надежде освободиться от этих мук, что я влюблен, я влюблен в нее, но был счастлив, только пока кричал, потому что как только мой вопль прекратился, я понял, что не могу избавиться от гнетущего ощущения, что опять должен ждать ее, постоянно ждать, ждать половины третьего, а когда она наконец появится, ждать, пока она исчезнет, чтобы ждать потом наступления следующего дня, что было настоящим безумием и абсурдом, даже большим, чем мое желание всеми силами избегать встреч с Кристианом, чтобы не бередить себе душу.

Но раз уж так получилось, раз уж я должен был видеть ее, мне хотелось, чтобы она была по крайней мере красивой, а если она была бы красивой, то чтобы ее красота не забывалась сразу после того, как она исчезнет, и мне не приходилось стыдиться собственных чувств; я верил, что ее красота могла бы спасти меня, избавить меня от мучений, которыми я постоянно терзался, – от мучившей меня жажды красоты, мог бы сказать я сегодня, – от мук столь мрачных и темных, что их непременно нужно было скрывать от посторонних глаз, точно так же, как мне приходилось, хотя по иным причинам, скрывать свою любовь к Кристиану, но она все равно унижала меня; унижала, потому что немое к нему влечение впечатало в мое сознание его порывистые жесты, неловкую улыбку, неосязаемую печаль, дикий смех,