Читать книгу - "Легкое дыхание - Иван Бунин"

I

Вечер, тишина занесенного снегом дома, шумная лесная вьюганаружи…

Утром у нас в Платоновке умер сотский Митрофан, а в сумеркаху меня сидел священник, опоздавший причастить Митрофана, пил чай и долгорассказывал о том, как много народу померзло в нонешнем году…

«Чем не сказочный бор?» — думаю я, прислушиваясь к шуму лесаза окнами и к высоким жалобным нотам ветра, налетающего вместе с снежнымивихрями на крышу. И мне представляется путник, который кружится в наших дебряхи чувствует, что не найти ему теперь выхода вовеки.

— Есть ли жив-человек в этих хижинах? — говоритон, с трудом различая в белой крутящейся мгле Платоновку.

Но морозный ветер захватывает ему дыхание, слепит снегом, имгновенно пропадает огонек, который, казалось, мелькнул сквозь вьюгу. Да ичеловечьи ли это хижины? Не в такой ли же черной сторожке жила Баба-Яга?«Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом! Приюти странника вночь!..»

Лежа весь вечер, я представляю себе, как пугливо и зыбкомерцают мои освещенные окошечки, такие одинокие среди бушующего леса, с головыдо ног поседевшего от вьюги! Дом стоит у широкой просеки, в затишье, но когдаураган гигантским призраком на снежных крыльях проносится под лесом, сосны,которые высоко царят над всем окружающим, отвечают урагану столь угрюмой игрозной октавой, что в просеке делается страшно. Снег при этом бешено ибеспорядочно мчится по лесу, непритворенная дверь в сенцах с необыкновеннойсилой бьет в стену, а собаки, которые лежат в них, утопая в снегу, как впуховых постелях, жалобно взвизгивают сквозь сон, дрожа крупной дрожью… И мнеопять вспоминается Митрофан, который ждет могилы в такую мрачную ночь.

В комнате тепло и тихо. Стекла холодно играют разноцветнымиогоньками, точно мелкими драгоценными камнями. Лежанка натоплена жарко, п кшуму и стуку я так привык, что могу не замечать их. Лампа на столе: горитровным сонным светом. Ровно, чуть внятно звенит в ней выгорающий керосин,монотонно и неясно, точно под землей, баюкает кто-то ребенка за стеною вкухне, — не то сама Федосья, не то ее Анютка, которая с малолетства вовсем подражает своим вечно вздыхающим теткам, матери. И, прислушиваясь к этомузнакомому с детства напеву, к этим шумам и стукам, весь отдаешься во властьдолгого вечера.

Ходит сон по сеням,

А дрема по дверям, —

поет в душе жалобная песня, а вечер реет над головоюнеслышною тенью, завораживает сонным звоном в лампе, похожим на замирающеенытье комара, и таинственно дрожит и убегает на одном месте темным волнистымкругом, кинутым на потолок лампой.

Но вот в сенцах слышен певучий визг шагов по сухомубархатистому снегу. Хлопают двери в прихожей, и кто-то топает в пол валенками.Слышу, как чья-то рука шарит по двери, ищет скобку, а затем чувствую холод исвежий запах январской метели, сильный, как запах разрезанного арбуза.

— Спите? — спрашивает Федосья осторожным шепотом.

— Нет… А что? Это ты, Федосья?

— Я-с, — отвечает Федосья, меняя голос на громкийи естественный. — Ай я вас разбудила?

— Нет… Ты что?

Вместо ответа Федосья оборачивается к двери, — хорошоли притворила? — и, улыбнувшись, становится к печке. Ей просто хотелосьпроведать меня. Это небольшая, но плотно сбитая баба в полушубке; голова у неезакутана шалью и похожа на совиную, не полушубке и на шали тает снег.

— Там пыль! — говорит она с удовольствием и, ежась,прижимается к печке. — Что, давно вечер-то по часам?

— Половина десятого.

Федосья кивает головою и задумывается. За день онапеределала сотни мелких дел. Теперь она в тумане отдыха. Глядя на снегсовершенно бессмысленными, удивленными глазами, она с наслаждением затягиваетсядолгим и глубоким зевком и, зевая, бормочет:

— Ах, господи, что ж это зевается, куда это девается!Вот жалко Митрофана- то! Целый день с ума не идет, а тут еще наши: выехали, нетли? Поедут- замерзнут!

И вдруг быстро прибавляет:

— Постойте — в каком ухе звенит?

— В правом, — отвечаю я. — Нынче они непоедут…

— Вот и не угадали! А я было про мужика своегозагадала. Боюсь, обморозится…

И, увлеченная думами о вьюге, Федосья начинает:

— Так-то на сороки было, на сорок мучеников. Вот, расскажувам, страсть-то была! Вы-то, известное дело, не помните, вам тогда небось пятигодочков не было, а я-то явственно помню. Сколько тогда народу померзло,сколько обморозилось…