Читать книгу - "Буквари и антиквары - Нелли Воскобойник"

не в этом же дело. Теперь потеряна всякая возможность узнавать, чем занимается русский посланник в Тегеране, и я думаю, что нам необходимо срочно найти способ прервать общение этого господина с шахским двором. В этом всецело полагаюсь на Вашу мудрость.

Письмо министра иностранных дел Британии лорда Джорджа Гамильтона Гордона Абердина ее величеству королеве Виктории

Ваше королевское величество! На Ваш запрос со всей искренностью отвечаю: британские агенты не имеют никакого касательства к трагическому разгрому тегеранской чернью русского посольства. Разумеется, мы не хотели такого душераздирающего, бессмысленного и, более того, невыгодного для британской дипломатии злодейства. В наших интересах было только чуть-чуть осложнить отношение персов к русской миссии, чтобы стимулировать возвращение Александра Грибоедова в Тебриз, к своей супруге. Не хочу вдаваться в мелкие подробности, но пребывание русского посланника в Тебризе открывало перед нами перспективы некоторой экстраординарной информированности в вопросах русско-персидских отношений. Однако управлять толпой разъяренных фанатиков оказалось невозможно, несмотря на все усилия нашего резидента в Тегеране. Разумеется, он отозван в Лондон и понесет соответствующее карьерное наказание.

Примите мое глубочайшее сожаление о случившемся вместе с изъяснением моей полной покорности желаниям Вашего величества. Я готов немедленно уйти в отставку, если такова будет Ваша воля.

Из письма Нины Александровны Грибоедовой скульптору Демут-Малиновскому

Дорогой Василий Иванович! Еще раз выражаю Вам свою благодарность за Ваше согласие изваять надгробие для моего мужа Александра Сергеевича Грибоедова на Святой горе в Тифлисе. Одна маленькая просьба. Мне бы хотелось, чтобы на могиле была надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

Накануне экзамена

Лена родилась в подмосковном поселке. У родителей там был свой просторный деревянный дом. В соседних домах жили такие же, как и они, инженеры, математики и архитекторы. Мама и бабушка Лены были врачами, так что ей и в голову не приходило поступать на какой-нибудь другой факультет. Ездить на занятия каждый день из дома было невозможно, так что ей законно дали место в общежитии в Москве.

Ее соседку по общежитию звали Надей. Она приехала из уральского поселка. Ее мама работала портнихой. Девочки быстро и крепко подружились. Лена была отличницей, а Наде учеба давалась не без труда, и Лена охотно ей помогала. К экзаменам они готовились вместе.

Шла зимняя сессия. Лена сидела с ногами на кровати, обложившись атласами, и читала учебник. Надя вошла и молча стала разматывать пуховый платок. По ее лицу катились слезы. Лена ужасно встревожилась. Подружка была веселой легкомысленной девочкой, и Лена еще ни разу не видела ее плачущей. Случилось действительно что-то очень плохое.

Надя, плача, продолжала раздеваться. Сняла пальто и сапоги, стащила шерстяные рейтузы и свитер и повалилась, уже безудержно рыдая, на свою кровать.

Кружка горячего чаю и бутерброд с колбасой ее немного успокоили. Доедая последние крошки, она сказала:

– У меня будет ребенок!

Лена была потрясена.

– Как это может быть? – вскричала она. – Кто он? Да когда вы успели? И где?!

– Это Костик, – уныло ответила Надя. – Я не хотела. Правда не хотела. Мы в парке…

– Как, – взвилась Лена, – в парке? В такой мороз? Да как же это могло случиться? Ты же одета, как капуста!

Технические подробности так заворожили Лену, что она и думать забыла о коварстве Костика.

– Мы с ним сидели на скамейке, шептались, а потом поцеловались.

– Ну? А дальше?

– Всё, – ответила Надя.

– Подожди, что ты несешь? Мы же учим эмбриологию! А сперматозоид откуда?

– Дура ты, Ленка! – заревела Надя. – Какая еще эмбриология?! Мне мама сказала: если буду целоваться с мальчиками, рожу ребенка. Тебе мама не объясняла, что ли?!

– Мне – нет, – сухо ответила Лена. – И реви потише. У меня завтра экзамен.

Скорая помощь

Впервые я увидел фею, когда мне было уже за шестьдесят. Впрочем, она была не похожа на фею – толстая тетка, моего примерно возраста.

Мы разговорились на остановке, ожидая автобуса. Ждать пришлось минут сорок. Говорить с ней было необыкновенно легко. Как в студенческие времена – текучий стеб, перемежаемый цитатами, намеками на хорошо знакомые обоим анекдоты и фильмы, которые мы смотрели сорок лет назад, быть может, в одном и том же зале. Ее звали Майей. Она попросила мой телефон, чтобы позвонить домой, – свой Майя забыла на работе. Я дал ей мобильник, она поговорила с мужем и вернула трубку.

Черт его знает, что заставило меня через пару дней разыскать номер, против которого не было ничьего имени, и позвонить моей фее по ее домашнему телефону. Мы стали перезваниваться.

После первого же разговора, и даже еще во время него, я начал что-то чиркать на разорванном конверте. Закончив болтать, я продолжал рассеянно двигать ручкой по бумаге и с изумлением увидел, что нарисовал кошку. И не просто кошку, а свою Эльзу. Томную голубую британку, пушистую и благосклонную ко всем на свете. В этом бы не было ничего удивительного, если бы не одно обстоятельство: я совершенно не умею рисовать.

Когда дочь была маленькой, мне приходилось, пока жена уходила к врачу или пекла торт, рисовать по ее требованию животных. Я нисколько не затруднялся. Всякое четвероногое изображал в виде огурца, на одном конце которого был кривоватый кружочек с ушами, а на другом – метелочка хвоста. Ну и конечно четыре палочки, уходящие от огурца вниз. Если требовалась лошадь или корова – ноги снабжались копытами. Их я тщательно заштриховывал. А если это был заяц или собака, то просто так.

Теперь я смотрел на конверт с кошкой и не мог поверить, что сотворил ее только что своей рукой, которая держала простую шариковую ручку.

Я купил коробку цветных карандашей и точилку. Бумага всегда была в принтере. Теперь, разговаривая с Майей, я рисовал что-нибудь на чистом листе и, положив трубку, всегда изумлялся полученной картинке.

Карандаши стали притягивать меня и в другое время. Я не знал заранее, что выйдет. Иногда получался натюрморт – довольно примитивный, но совершенно узнаваемый. Никто бы не усомнился, что видит сахарницу, чашку с недопитым чаем и пару батареек, неизвестно как попавших на стол, между блюдечком с баранками и распечатанным письмом. Иногда – портрет. Жены или дочери. Но чаще всего – Майи.

Мы разговаривали по нескольку раз в день. У меня всегда находилось для этого время. А Майя была занята. Разговор всегда кончала она. А звонил всегда я.

У меня уже были масляные краски, и мольберт, и палитра. Я научился грунтовать холст, и картины нравились почти всем, кто на них смотрел. Теперь друзья иногда просили подарить маленький акварельный пейзаж или карандашный набросок. Даже стали покупать. Дошло до того, что обо мне