Читать книгу - "Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина"

— Загадочное исчезновение, капитан! — воскликнул человек с кривой спиной. На миг мне показалось, что он имеет в виду Вальтера: без всякого сомнения, ему была известна та история, он помнил Вальтера и теперь, потешаясь над моими бесплодными поисками, проводил параллели с событиями аналогичными, однако случившимися бог знает сколько лет назад. Наконец он развел в стороны свои длинные обезьяньи руки, объяв пространство пустого зала, а потом его руки бессильно упали, словно у дирижера, когда оркестр отыграл.

— Послужить вам провожатым — честь для меня, — теперь он говорил негромко, сильно понизив голос. Потом взглянул на часы и стал потирать руки. Больше он не ораторствовал. — Очень жаль, но вынужден сообщить, что приближается час открытия. Однако вы можете не спешить, прошу вас, не покидайте нас сию же секунду. Для вас — стаканчик за счет заведения. Пробовали наш полинезийский коктейль? Пройдите к стойке, сию же секунду для вас приготовлю. Или, возможно, предпочтете уйти прямо сейчас? Насколько мне известно, сегодня есть ночной рейс в Лондон. Вы летите им, капитан?

На этот раз на подмостках стоял я, а он смотрел на меня снизу вверх, из зала, опершись о колонну и растянув в улыбке рваную линию рта. Аэропорт предстал перед моим мысленным взором как нечто чрезвычайно далекое: высокие, светящиеся в ночи окна, красные мигающие огоньки контрольной вышки. Нет, я его не выдумал, просто мне вспомнился аэропорт Флоренции, как я прилетел туда на винтовом самолете, и никто меня не встречал, отчего у меня появилась прекрасная, но упущенная возможность передумать и улететь обратно. Однако тогда я был еще так же далек от прошлого, как и от какой-нибудь далекой страны, которая тебе известна разве что по малюсеньким картам в энциклопедии. И это «тогда» было вчера, самое большее — всего несколько дней назад, вечером в воскресенье, а не в те далекие времена, что всплывают у меня в памяти. Устроившись за стойкой, человек с кривой спиной наливал в шейкер ликеры, смешивал их длинной и блестящей, как будто серебряной, ложкой и выглядел победителем, успев позабыть обо мне, и его широкие, словно расплющенные, руки копошились в синих тенях.

— А я ведь вас запомнил, капитан, — произнес он, не повышая голос и делая вид, что занят исключительно приготовлением напитков. — Хорошо помню: сижу я в кассе и вдруг вижу на площади вас — с книжкой в руке, из тех, что она сочиняла. А еще хорошо помню, что все они вас боялись, считали дни до вашего приезда. Я-то прекрасно слышал, как они тихонько друг с другом переговаривались, на меня-то даже и не смотрели, не замечали, — да и как им меня замечать, ежели я безвылазно сидел там в кассе и день-деньской ждал, когда хоть кто-нибудь явится и купит билет. Но появились вы, и я тут же понял, с чего они так тряслись. Вы подошли, спросили билет на определенное место, о чем сейчас, небось, и не вспомните. Вы не доверяли мне, и никому другому не доверяли, да и явились откуда-то из другого мира. Они поначалу думали, что обведут вас вокруг пальца, но только не я — я-то сразу все понял, капитан, мне хватило лишь раз увидеть, как вы идете к кассе, как прячете книжку в карман, чтобы раз и навсегда понять, что вы тут не в игрушки играть приехали, — руки в карманах, шляпа надвинута на глаза. А как же они боялись вас, капитан! В лице изменились, когда вы здесь появились!

Я спустился со сцены, сунув заточку в карман, как бесполезный инструмент, силясь представить себе незнакомца, о котором говорил, смешивая коктейли, этот человек, и в тот момент, когда синий луч прожектора наконец-то перестал слепить мне глаза, я увидел ложу, откуда вечно одинокий комиссар Угарте взирал каждую ночь на сцену, увидел плотно задернутые шторы и без какой-либо подсказки и без малейших колебаний внезапно понял, куда она делась и как ее найти.

Вспышка пронзительного озарения, которой человек с кривой спиной предугадать не мог. Прямо под ложей, у стены, стояла небольшая стремянка. Стало быть, он затребовал ее к себе в ложу, в эту раковину тьмы, и она повиновалась, пребывая в магической власти красного кончика сигареты, — покорная, словно ослепшая, такая же изначально смирившаяся, как и в тот момент, когда я одной звонкой пощечиной отбросил ее на постель в гостиничном номере, такая же уязвимая, как и Андраде, — еще одна жертва, еще одна фигура, вымаранная из мира живых в ночном клубе «Табу». Явившись ко мне в отель, она уже знала, что должна будет подчиниться, прийти к комиссару Угарте, и именно по этой причине она, по-видимому, и оделась так, словно готовилась к кульминации жертвоприношения, намеревалась выполнить свое предназначение, поднявшись на три-четыре ступеньки деревянной лестницы, которые приведут ее в зашторенную ложу; беглянку и уже вечную арестантку, согласную пройти по подвалам и пустующим помещениям на другой конец квартала, до «Универсаль синема», — тайного центра мира и средоточия прошлого, ядра лабиринта, где человек, не смыкающий глаз и не выпускающий изо рта сигарету, плетет паутину предначертанного свыше. Я по-прежнему стоял, глядя на задернутые красные шторы, и мне вдруг показалось, что они колышутся, манят меня, и тогда человек с кривой спиной отбросил всякое притворство, позабыл о бокалах и шейкере и двинулся ко мне, уверяя, что мне вовсе незачем туда подниматься и что в пустой ложе ничего и никого нет. Подбежав ко мне вплотную, упершись в меня выпуклой грудью, он заверещал, что если я туда войду, то никогда не вернусь назад, что через несколько шагов потеряюсь во тьме. Полумертвый от страха, он теперь без конца повторял это слово, словно взывая к некому мстительному божеству. «Тьма, твердил он. — Не ходите туда, капитан». Он почти умолял, до смерти испугавшись, налетая на меня, хватая за руки, взывая с яростной энергией висельника. «Если вы войдете, то уже не сможете отыграть назад, прошения уже не будет», — он пыхтел и задыхался в непрекращающихся безуспешных стараниях свалить меня на пол, словно бился о статую или о стену. И я таки споткнулся и упал на стул, смахнув со стола светильник, а когда поднялся, то человек, сгорбившись, всем своим телом заслонял ложу: повисшие руки раскачивались по бокам, он не сводил с меня взгляда, подобно старой сторожевой собаке, охрипшей от лая псине, пытающейся отогнать вторгшегося в хозяйский дом чужака.

Я пошел на него, сжимая в правой руке рукоятку заточки, с