Читать книгу - "Индейцы и школьники - Дмитрий Конаныхин"

Алёшка навсегда запомнил, как однажды он долго канючил, чтобы пустили его с отцом на дальние острова, как сердилась на его донимание мама Александра, не хотела пускать, как отец глаза сощурил. А потом – ох и немели Алёшкины руки на Первом плёсе, отец смотрел куда-то за лодочную станцию, пускал дым в назойливую мошкару, и лодка непослушно ковыляла, вёсла шлёпали, не по силам ему были. Не умел он ни загребать, ни упираться, ноги не доставали до упора на задней рыбине, банка намяла попу, но Алёшка тянул спиной, пока не допёр до середины плёса, где вредный, невыспавшийся ветер боднул «сигарку» в правую скулу и стал её отваливать под волну. Алёшка беспомощно пошлёпал вёслами по воде, но сил уже не было. Отец молчал, опустив голову на колени, будто спал сидя. Лодка заболталась боком к волнишке. Алёшка зацепился пятками за планку рыбины да лёг назад всем весом. Губу закусил, ручки восьмилетнего мальчика уже толком не сгибались – всей спиной он начал разворачивать непослушную, проклятую, чёртову лодку. Но повернул носом на ветер.

И тогда отец поднял глаза, посмотрел на него и чуть улыбнулся: «Молодец, сынок. Понял, что это за хлеб?» (Отец часто называл работу хлебом.) Алёшка опустил голову, стыдно ему стало за свой домашний «кошачий концерт». Руки болели, мозоли быстро наливались, а на правой руке, под указательным пальчиком, кожа лопнула и сочилась сукровица. «Ты руку в воду опусти, потом к чистому приложи, чтоб присохло». Мальчик опустил руку в воду, и Сувалда, следившая за этим уроком, чистой волной, холодным языком слизнула с ладошки кровь, притушила боль, поцеловала тихонько.

Алёшка задрожал. Он выдохся. «На, возьми, – сказал тогда отец, снимая с себя куртку с капюшоном. – Пересаживайся назад. Да не пляши ты! Свалишься». Они поменялись местами, отец уселся на банку, взялся за влажные вальки вёсел, погладил их, самим сердцем ощущая тепло и кровь сыновьих рук, посмотрел на укутавшегося, расстроенного мальчика. «Ну что, сынок, больно?» Алёшке хотелось плакать, так было больно, но он отрицательно замотал головой. «Нет», – прошептал он. «Ну и хорошо, – согласился отец, словно не заметив вранья. – Ну, пошли, с Богом». Отец получше взялся клешнями за вёсла, одним гребком повернул лодку и незаметно, уверенно, словно крадучись, повёл лодку против разворчавшегося северного ветра…

За шесть прошедших лет Алёшка великолепно научился грести и рыбачить. Лучше всех в Зареченске. Лучше отца. И неудивительно, ведь он жил на воде. Привязала его к себе Сувалда, заколдовала, приворожила. Алёшка изучил все подводные скалы, все валуны и камни. Примет и береговых ориентиров-знаков у него было полным-полно. Ведь лодку легче по знакам вести, как стрелку легче целиться с мушкой. Как отец научил. Отец показал ему все заветные места, которые сам нашёл, которые ему прежние, старые люди подсказали. За Третьим плёсом, за Бараньей горой, у входа в Синюю речку, меж двух проток, был маленький, неприметный островок. Никто не знал, что напротив того островка в небольшом омуте лежала подводная скала. Но то был Заветный камень. Мимо Заветного камня, как по узкому коридору, поднимались из Ладоги тяжёлые лещи, стремительные сиги, ярко-полосатые окуни и крупная, почти килограммовая плотва. «Везде пусто, а у Камня густо», – приговаривал отец, рассказывая, как сразу после войны, когда с едой было ой как туго, показал ему один старый дед это место, – и ни разу, при любой погоде, при любом ветре, когда ни у кого даже чихля не клевала, так вот, ни разу не возвращался Филиппов без хорошего, знатного улова, да такого, чтобы вся семья сыта была, соседям хватало да и для базара оставалось.

Повзрослев, Алёшка часто ходил туда, к Камню.

Это было, наверное, самое колдовское место на всей Сувалде. Вроде бы и неприметный тот омут, островок небольшой, всё зеркало воды окружено кустами и высоченными берёзами и осинами. Ветер мог сколько угодно шуметь в вершинах, но в чёрно-голубом омуте было безмятежно. В самом углу, метрах в ста, начинала свое грозное пение Синяя речка, мимо позабытых суворовских редутов стремительно разбегавшаяся к Ладоге. Солнце лишь два раза заглядывало в тот уголок, смотрело, что делает мальчик, – в одиннадцать утра оно грело ему правое ухо, потом бежало свой путь по небу, играло тенями высоких сосен, а уже вечером, распалив зарю в полнеба, мягкими лучами грело левую щёку, подглядывало через левую протоку, заливало всё густым оранжево-розовым светом.

Сам островок, где напротив Камня устраивался с удочками и донками Алёшка, был простой россыпью гранитных скал, разной формы и размера – от сундука до маленького дома. Толстые сосны упрямыми корнями вцепились в островок и медленно раздвигали валуны, ёлочки росли по краям, у самой воды поднимались молодые осинки, и весь остров был окружён путаницей лежащих на воде кустов. Там всегда было тихо, прозрачно и призрачно. Иногда в редкой траве чёрными струйками переливались ужи, обожравшиеся лягушек. Высоко над головой отстукивали ритм дятлы, сбрасывали сор вниз. Рыжие белки, очумев от любопытства, спускались вниз, подсматривали, что делает мальчик. Бывало, через протоки по островку переходили огромные лоси, осторожно ступали меж скал, подталкивали мордами зазевавшийся молодняк, сопели, разглядывая Алёшку, фыркали и шли дальше, стараясь не шуметь, не мешать рыбалке…

Ох, всего и не рассказать. Про рыбалку на Камне я потом расскажу, я и сам там был, сам на тех камнях сидел, уху варил, слушал, как ветер шуршит, вода журчит, время течёт-течёт, да и не меняется вовсе.

А вот за протокой, наверх, за примятой ледником Бараньей горой, которая была названа так из-за своей формы, будто баран бодаться хочет, так вот, за той горой была небольшая Гадючья пустошь, на которой росли здоровенные можжевельники, да не такие, как у нас растут, а высокие, больше на южные кипарисы похожие. Вот на пустоши-то и нашёл упрямый Алёшка такое место, где толстые, в два пальца, корни ползали неглубоко в лёгком песке, не хуже жирных гадюк, угревшихся, быстрых, оттого очень опасных. На пустоши