Читать книгу - "Суровые дни - Клыч Мамедович Кулиев"

Ифтихар-хан, считали за лучшее советоваться с ним.

Адна-сердар и Борджак-бай, хотя и оказались сообщниками на совете, не питали друг к другу особого уважения. Если один говорил от имени всех гокленов, то второй, представитель одного из крупнейших ёмутских родов, выступал от имени всех ёмутов. В эти два племени входили большинство туркмен, подвластных Ирану. Остальные племена были малочисленны и разобщенны и в трудные дни искали защиту либо у гокленов, либо у ёмутов.

Борджак-бай был знатнее и изворотливее Адна-сердара. Он был вхож ко многим большим людям Астрабада, вел с ними негласную торговлю. Неспроста хаким сделал его своим тайным поверенным на совещании аксакалов, и Борджак-бай старался изо всех сил выполнить поручение хакима. Однако он понимал, что шансов для этого очень мало. И вот теперь совсем зря погорячился…

— Ладно, — сказал он, — я согласен. Конечно, тяжесть на плечах народа и так не легка, но если завтра поднимется буря, будет еще тяжелее… Давайте решать дело спокойно. Вон тот джигит-гоклен предложил каждому сдать лошадей по возможности. Пусть будет так — я даю двадцать коней!..

— Сколько, вы сказали, бай-ага? — изумился Перман.

— Двадцать!

— А сколько у вас останется?

— Это не твоя забота, джигит!

— Почему же, бай-ага? Если вы отдадите только двадцать от сотни, и то там останется восемьдесят лошадей, А я отдаю единственного коня. Сколько же у меня останется?.. А вы говорите, что не моя забота!

— Ты, что, на мое богатство заришься? — снова начал раздражаться Борджак-бай. — Не забывай, джигит, что у зависти рот шире лица, самого себя глотает!

— Не горячитесь, бай-ага, не бросайтесь словами, — посуровел Перман. — Осторожное слово — крепость, неосторожное — камень на голову… Ваше пусть остается вашим, но имущие должны пожалеть бедняков!

Ответ Пермана подействовал на Борджак-бая ошеломляюще, а Адна-сердара просто взорвало.

— Я ухожу! — бросил он сердару Аннатуваку. — Поговорили вдоволь!.. Каждый болтает, что ему в голову взбредет… Идем, Илли!

Илли-хан, набычившись, стал пробираться вслед за отцом.

— Постойте, сердар! — сказал Аннатувак. — Садитесь, еще ничего не решили!

Однако Адна-сердар, не обращая внимания ни на кого, махнул рукой и вышел. Вскочил и Борджак-бай.

— Пяхей, каждый тут считает себя мыслителем! Скоро баранов некому будет пасти! — пробормотал он и направился к выходу.

Сердар Аннатувак покачал головой:

— Сколько спеси в людях!

На некоторое время воцарилось молчание. Его нарушил Эмин-ахун:

— Давайте, уважаемые, оставим совет до утра. К тому времени и Адна-сердар с Борджак-баем отойдут — без них ведь все равно не решим дела…

Ахуну никто не возразил, и Аннатувак неохотно согласился:

— Ладно! До завтра совсем мало времени осталось. Посмотрим, что принесет утро.

Весть о том, что Адна-сердар и Борджак-бай покинули совет, молниеносно облетела селение. Почти все единодушно осудили их поступок. Одни говорили: «Ай, что им! К ихнему стаду волк не подступится». Другие выражались более откровенно: «Будь оно проклято, это байское племя! За добро свое трясутся, живоглоты! Привыкли на горбу бедняков ехать!»

Упрямых предводителей попробовали уговорить. Однако Адна-сердар взбеленился окончательно и, несмотря на позднее время, уехал со своими нукерами в Хаджи-Говшан, сказав, что сам знает, как ему поступать.

Борджак-бай сделал вид, что поддался на уговоры Эмин-ахуна. Собственно, он и не собирался уезжать, а покинул совет только потому, что торопился сообщить положение Абдулмеджит-хану. Очень кстати пришелся и отъезд Адна-сердара.

Наступила ночь. Она была не темнее и не душнее обычных, но налитая в ней тревога долго не давала людям уснуть. Наконец, после полуночи Ак-Кала успокоилась и затихла.

Махтумкули не спал. Опершись на руку, он полулежал в темной кибитке и перебирал в памяти события дня. Они были малоутешительными. Надежд, что дело может закончиться благополучно, почти не оставалось. А нужно ли, чтобы все закончилось благополучным соглашением с хакимом? Нарыв назрел. Народ бурлит, как кипящий котел. Все время он призывал к миру и согласию, считая, что нет не разрешимых мирным путем противоречий. Может быть, он ошибался? Может быть, бывают моменты, когда судьбу народа решает не рассудительная мудрость, а сила и мужество? Он призывал к согласию, но разве о согласии говорят его пламенные строки о тиране, которые он написал под влиянием разговора с Ифтихар-ханом? Разве согласие утверждают те его стихи, которые заставил читать хаким? Нет, видно, разум подсказывает одно, а сердцу хочется другого. Кому из них верить? Седой ли мудрости, почерпнутой у многих философов и в долгой жизни, или маленькому комочку живой плоти, тревожно стучащем в груди?

Осторожно ступая, вошел Перман. Полагая, что Махтумкули спит, он начал шарить в темноте, отыскивая постель. Старый поэт окликнул его:

— Это ты, сынок?

— Я, Махтумкули-ага, — отозвался Перман и начал клацать кресалом, высекая огонь.

— Как там, все тихо?

— Пока тихо.

— Ну, ложись, сынок, отдохни немного. Наверно, скоро уже рассветет.

— А вы почему не спите, Махтумкули-ага?

— Попробую и я уснуть.

Перман отстегнул саблю, положил сложенный халат под подушку, чтобы было повыше, и с удовольствием вытянулся, сладко зевнув. Вскоре богатырский храп уже потрясал стены кибитки. Однако он не мешал Махтумкули думать — в голове поэта уже теснились новые строки, — они двигались одна за другой, как всадники в походном строю, звенели отточенной сталью рифм, вспыхивали молниями метафор и сравнений. Не хотелось вставать, чтобы зажечь погашенный Перманом каганец, но старый поэт мог и не записывать — память пока еще ни разу не подводила его. И он продолжал лежать, шевеля во тьме губами…

Образы рождались как бы сами собой и целиком захватили Махтумкули. Он не обратил внимание на крик петуха, не услышал и другой крик, не петушиный. Однако храп Пермана моментально затих, а через мгновение джигит встревоженно поднял голову.

— Слышите, Махтумкули-ага? — спросил он.

Махтумкули очнулся.

— Ты что-то сказал, сынок?

— Кричат! — прошептал Перман, торопливо натягивая сапоги.

Теперь и Махтумкули услышал чей-то невнятный крик. Сердце нырнуло вниз: кизылбаши?

— Быстрее! — сказал он и заторопился, одеваясь.

На улице, между двух кибиток, натужно покашливая, стоял сердар Аннатувак и тревожно смотрел в ту сторону, откуда доносились крики.

— Слышите? — кивнул он Махтумкули.

Перман прислушался и заявил:

— Илли-хан орет!.. Клянусь богом, это его голос!

Перман не ошибся. Через несколько минут появился

Илли-хан в окружении взволнованной толпы. Он глыбой громоздился на взмыленном коне и, заикаясь сильнее обычного, кричал:

— В-в-в-вай, б-б-б-братья!.. Н-н-н-на п-п-помощь!.. Ув-в-в-вели!.. П-п-п-помогите!

Сердар Аннатувак взял храпящего коня под уздцы.

— Успокойся, Илли-хан, — сказал он негромко. — Успокойся и толком объясни, что случилось.

Но толстяку Илли-хану успокоиться было, видимо, не так просто.

— У-у-у-увели! — продолжал кричать он.

— Кого увели?

— Отца увели!..

— Кто увел?

— К-к-к-кизылбаши!.. В-в-вай, горе!..

Сердар Аннатувак огляделся по сторонам и