Читать книгу - "Сначала женщины и дети - Алина Грабовски"

Я отмахиваюсь, закрываю глаза и снова утыкаюсь в подушку.

– Лила звонит.

Я тут же сажусь на кровати.

– Все в порядке?

– Да, но она в истерике. Твердит что-то про какую-то фотографию. – Она пожимает плечами и явно не понимает, как какая-то фотография могла спровоцировать у Лилы такую реакцию. – Ничего не понимаю. Она хочет с тобой поговорить.

Она протягивает мне телефон, и на миг мне кажется, что я не удержу его во вспотевшей ладони. Нервничает, наверно, шепчет мать.

– Привет. – Мать прислоняется головой к дверному косяку, и я понимаю, что она не уйдет и будет слушать.

– Куда ты ее дела? – Лила с ходу набрасывается на меня. – Где она?

– Никуда я ее не девала, – медленно отвечаю я. – Я ее не трогала.

Трогала что? – шепчет мать, но я не обращаю внимания.

– Она пропала! Я положила ее в папку с конвертами и марками, а ее там нет!

– Так, тихо, успокойся. Везде проверила? Может, на дне рюкзака? Может, она выпала?

– Не выпала! – Она плачет, и я зажимаю телефон обеими руками, чтобы мать не услышала.

– Не переживай, – тихо отвечаю я. – Раздобудем новую.

Новую что? – мать хочет знать.

– Мне не нужна новая, – вырывается у Лилы. – Я такая дура! Надо было просто оставить ее дома! Дура, дура, дура! – Кажется, она бьется обо что-то головой.

– С кем не бывает. Ты только… не убивайся так.

Что? – мать разводит руками и трясет ими передо мной.

Лила переводит дыхание.

– Ладно. Ладно. – Она шмыгает носом. – Дай телефон маме, – вдруг говорит она, и я не узнаю ее голос. Он стал холодным и тусклым, как металл.

– Зачем? – горло сжимается, и становится трудно глотать.

– Дай телефон маме, Оливия.

– Лила…

– Дай ей телефон.

– Что такое? – произносит мать, теперь вслух. – О чем вы говорите?

Я прижимаю телефон к груди. Он подрагивает от биения моего сердца.

– Мам, – говорю я, – мне надо тебе кое-что сказать. – Я велю ей сесть рядом, и в этот момент отвечает Марина и пишет, что тоже по мне скучает.

Рэй

Поэт заявляется ко мне на работу, и я догадываюсь: что-то неладно. Мы с Фредди оборачиваемся на сигнализацию: она звенит, как колокольчик, всякий раз, когда открывается дверь. Раньше у нас был обычный колокольчик и не было сигнализации, но однажды в День святого Валентина в бар вломились наркоманы и разбили окно на фасаде голыми руками. Мы, конечно, расстроились, но потом один из них написал Фредди большое письмо с извинениями, объяснил, что у него проблемы с матерью и отцом, хроническая депрессия и так далее, и мы смягчились. Под «смягчились» я имею в виду, что мы не стали заставлять виновников платить за новое окно, а под «мы» имею в виду Фредди. Но с тех пор много воды утекло, мы и думать об этом забыли, зато Фредди обнаружил, что с помощью камер видеонаблюдения можно следить за енотом, который таскает рыбу из доков. Он даже имя ему дал: Локленд.

Поэт проводит рукой по волосам, и во мне вскипает раздражение. Жирные пальцы оставляют в волосах жирные бороздки, ногти соскребают с головы чешуйки перхоти. Удивительно, как сильно нас бесят люди, которых мы должны любить.

Между обеденным залом и баром потолок резко уходит вниз, и поэт пригибается, чтобы не удариться головой. Говорят, в былые времена таким образом определяли пьяных матросов: если те не замечали деревянную потолочную балку и ударялись лбом, значит, им пора было идти домой. Я говорю об этом лишь потому, что высота потолка около ста семидесяти пяти сантиметров, а рост поэта – не выше ста семидесяти, то есть зазор минимум в пять сантиметров все-таки есть. Но он, видимо, считает себя намного больше, чем в действительности, как йоркширский терьер, напрашивающийся на драку с ротвейлерами.

– Хо-хо-хо, – говорит Фредди, когда поэт выпрямляется. Фредди недолюбливает поэта: тот переехал в город помогать его кузену спекулировать обшарпанными пляжными домиками – по мнению Фредди, это паразитический бизнес. Согласна ли я с ним? Пожалуй, да. Нравится ли мне, когда меня угощают устрицами в половинке раковины? Да. Я никогда не скрывала, что за деньги соглашусь на многое.

Жизнь с устрицами в половинке раковины далека от «О’Дулис» и его посетителей, поэтому поэт здесь редкий гость. Говорит, что пабу «не хватает атмосферы». Как-то раз, когда поэт не пришел на празднование тридцатилетнего юбилея бара (это был полный бедлам: одна гостья на моих глазах схватила за ногу чайку и хотела улететь), я проболталась об этом Фредди уже под утро, в три часа, и совершила большую ошибку. А что не так с здешней атмосферой? – спросил Фредди, гипертрофированно изобразив воздушные кавычки. В том-то и дело, ответила я, поэт считает, что ее нет. Фредди разинул рот: так, значит, вот кто написал тот отзыв на «Йелпе»?

– Как дела? – спрашивает поэт и опирается о барную стойку. Даже с жирными волосами он красавчик. Творческим личностям вообще больше идет быть грязными, иначе они уже не выглядят по-настоящему творческими. Боковым зрением вижу, что Фредди смотрит на его рубашку с ярко-красной надписью «Лучший». Мы стоим за стойкой и притворяемся, что работаем. Я уже в пятый раз натираю до блеска одну и ту же пивную кружку, а Фредди пшикает пистолетом с содовой.

– Лучший кто? – спрашивает Фредди.

– Хм? – поэт слегка приподнимает бровь.

– Лучший поэт? Или это какое-то название?

– Что? – переспрашивает поэт тоном, который использует, когда притворяется, что не понимает. Мне знаком этот тон. Однажды я разозлилась на него и запустила в поэта апельсином; его это только раззадорило. Сколько в тебе энергии, сказал он, и я бросила в него еще один апельсин.

Фредди перекидывает через плечо полотенце, показывая, что устал от разговора.

– Садись где хочешь.

Не так давно в пятницу в пять вечера у нас было не протолкнуться: обгоревшие на солнце рыбаки, учителя с усталыми глазами – все хотели как можно скорее напиться и начать выходные. Мы не отличались строгостью и обслуживали школьников с фальшивыми удостоверениями, приклеенными скотчем к бонусным картам «Виллидж Маркет». После Люси все прекратилось. Теперь копы следят за детишками во все глаза; одного пацана даже оштрафовали за переход улицы в неположенном месте, сама видела.

Беру пустую банку для чаевых и кидаю в нее пару своих монет.

– «Мерфис» по-прежнему враг номер один? – спрашивает поэт, а я кошусь на Фредди: при всяком упоминании «Мерфис» тот мечет молнии.

– Мы уже забыли об их существовании, – он открывает рот, набирает слюну и сплевывает