Читать книгу - "Мальинверно - Доменико Дара"

врожденной слабости и хрупкости, по причине ослабления ядра и распада частиц, а всегда должен быть внешний агент, который их разрушит: неосторожный ребенок, порыв ветра или подземный толчок. Я представлял, что книги мои нерушимы, как вещи, но достаточно было появиться одному пятну, похожему на растоптанный цветок мимозы, за которым последует процесс разложения, для того, чтобы я наконец-то понял, что книги больше похожи на людей, чем на вещи.

Это событие придало моим книгам смысл тленности, из-за чего я стал любить их еще сильней, в отличие от вещей, умеющих за себя постоять.

И поскольку я любил эту книгу, то решил умертвить ее подобающим образом, который мне подсказало пятно, появившееся на том двустишии. Чиро ди Перс был одержим пылью, которая оседала равномерно, отмеряя дни, часы и годы, горстью пыли, заключенной в стекло, дабы отмерять смертным короткий путь их жизни. Он оставил эти строчки, как завещание: отдав богу душу, я, как и ты, стану пылью.

Ди Перс под конец должен был стать пылью.

У меня возникла идея. Не моя целиком, по правде сказать, к ней приложил руку какой-то неизвестный, который однажды, много лет назад, по необъяснимой причине поставил на полке в покойницкой старого кладбища в старом городе в Калабрии старые песочные часы. Раздумывая, как может умереть эта книга, я смотрел на этот непривычный предмет, на его потускневшее стекло, и мне в голову пришла неплохая мысль: пока я жив, я как стекло прозрачен.

Похоронить в этих часах прах Чиро ди Перса было бы самым достойным концом, но за отсутствием тела хватило бы и книги, которая соотносилась с ним, как облатка с Телом Господним, ибо и в книгах есть плоть и кровь, и их следует вкусить всей чистотою сердца, они даже похожи друг на друга, что облатка, что страница книги той же толщины, видно, обе из одного пшеничного стебля, который становился пищей верующих в обмен на подношение из слов.

В тот вечер, пройдя через ворота кладбища, я увидел свисающую книзу ветку кипариса. Это было впервые, и я устремился к могиле Эммы.

Там никого не было. Я посмотрел на надгробие и увидел прижатый камнем листок. Офелия оставила записку. Я взял ее, надеясь прочитать слова, напоминающие стихи о любви и, может, они таковыми и были:

Ты покинула эту жизнь безымянной, как и все на свете вещи. Так и должно быть, ибо в этом – благо.

Не называют именами цветы и листья, падающие на землю, не называют птиц, подстреленных охотником, ежиков и лисиц, перебегающих дорогу и погибающих под колесами, нет имени у поленьев, ставших пеплом, у исчезающих снов, у ускользающих мыслей, у разорванной бумаги, у зернышек, выпавших из плодов, у пересохших ручейков.

Ты почила в анонимности, в которой живет большая и лучшая часть человечества.

Увидеть тебя впервые было то же, что вернуться к жизни, ибо подчас дыхание возникает тогда, когда оно, казалось бы, навсегда угасло.

Я пересмотрела сотни, тысячи лиц до того, как тебя найти, я не теряла надежду.

Я представляла тебя такой, какой и увидела, вдали от людской толпы, безымянной: я сразу же тебя узнала и заплакала: увидеть тебя наконец, найти тебя наконец и почувствовать своей.

Ты красива, как и говорили.

Красива, как мир, когда части его сходятся и круги его замыкаются.

Не мне предназначались эти слова. Возможно, Офелия хотела сказать мне что-то, приоткрыть свою историю, или же нет, я был случайностью, не имевшей отношения к этой невероятной переписке матери с дочерью.

Я вернул записку на место и придавил камешком, чтобы скрыть следы своего вторжения. Я был зрителем, прочитавшим эту записку только потому, что Офелия не смогла просунуть ее в урну с прахом и отправить ее за пределы жизни.

Когда я включил сирену, оповещающую о закрытии кладбища, появилась Маргарита и направилась прямиком ко мне.

– Извините меня, – сказала она.

Опустила голову и попробовала улыбнуться, что было новостью в ее мраке.

– Пришла посмотреть, какое здесь освещение в это время суток. Прекрасное, как вы думаете?

– Согласен, – ответил я, осмотревшись вокруг. Эти слова украшали здешние тополя, могильный мрамор, небеса.

– Идеальный свет для женитьбы.

Я счел, что этим образом она напоминает мне о свадьбе, боясь, что я забыл. Но я-то помнил отлично, я всю вторую половину дня провел в библиотеке, делая выписки из Библии, литургии и Часослова, чтобы подготовить надлежащую случаю речь.

– Вы – единственный приглашенный, – сказала она, протягивая мне конверт. Я открыл:

«Маргарита и Федор с радостью сообщают о своем бракосочетании, которое состоится, и тут чернильной ручкой невеста вымарала в церкви Святого Акария и от руки приписала на городском кладбище Тимпамары».

Простилась и убежала.

Когда я запер ворота, то снова посмотрел на небо.

Красноватый отсвет на облаках, скрывавших закат, напомнил мне цветочницу, которая украшает пустую церковь белыми цветами и кружевным тюлем в канун еще только предстоящего торжества.

Вечером, прочитав последний сонет, переместив сто раз книгу из одной руки в другую, надышавшись ее запахом и прижав к груди, я приступил к ее уничтожению.

Оторвал обложку, распотрошил ее на тетрадки, потом на страницы; страницы разрезал на мелкие части, напоминающие конфетти.

Хотя они и были крошечные, но в песочные часы не влезали, надо было их еще измельчить. Тут нужна была кофемолка, как в баре, но как ее выпросить? Я подумал, что такое же приспособление могло еще быть в продуктовом магазине, но там никто не согласится молоть бумагу в пыль.

Посему в ожидании, когда плоть Чиро ди Перса превратится в прах, я оставил ее на столе, в пакетике, как поступают некоторые народы, выставляющие трупы для очищения на воздух, чтобы потом закопать их в не совсем чистую землю.

29

Ярешил пересчитать дни в поисках хоть какой-нибудь периодичности: в какие дни недели Офелия появлялась, сколько времени проходило между ее визитами, в какие часы она приходила – вечером или утром, короче, своего рода рождественский календарь, в котором святочные дни изредка повторялись.

В середине утра явился Марфаро с сообщением, что после обеда будут похороны. Под мышкой он держал свернутые в рулон траурные плакаты. Вынул один и развернул передо мной.

– Вы – библиотекарь и знаете толк в словесном искусстве, взгляните, все ли тут в порядке.

Среди прочих занятий Марфаро давно уже решил заделаться типографом. Жители Тимпамары с нетерпением ждали, когда он расклеит свои плакаты, во-первых, для того, чтобы узнать, кто отдал богу душу, а во-вторых, чтобы посмеяться над ошибками,