Читать книгу - "Цимес - Борис Берлин"

Все чаще и чаще наступал вечер. Я накручивал на шею колючий шарф, накидывал старое толстое пальто и выходил в сад — один на один со своей изорванной памятью. А она пряталась от меня за деревьями, за их голыми стволами, пряталась, и ухмылялась, и швыряла себя, словно облетевшие листья, мне в лицо.

…Я стою в саду и разговариваю с ней, с моей Substantia Nigra — Черной Субстанцией.

С деревьев начинают падать яблоки, они катятся во все стороны по мокрой земле, и снова взлетают, и виснут на ветвях, чтобы упасть вновь, — без конца.

Но стоит мне обернуться… стоит мне обернуться, и в ослепших окнах нашего игрушечного дома — в каждом из них — отражение ее заплаканного лица.

Да-да, ее — Ани.

Вот, видите, все-таки вспомнил…

Как осколки разбитого зеркала…

Это были слезы из-за меня, слезы, которые я не мог ни выпить, ни остановить. Я не мог ничего — впервые в жизни. И значит, выбора не оставалось: оторвать ее от себя, как присохшую к ране, набухшую от крови повязку, — чем быстрее, тем лучше.

Я очень старался не смотреть ей в глаза — пустые, деревянные слова, без конца, не умолкая, главное, чтобы без пауз, говорить, говорить, говорить… Наверное, в глубине души она тоже этого хотела, это было так легко, она просто поднялась и вышла из комнаты и из моей жизни, словно делала это уже тысячу раз. А может, так оно и было, кто знает, спросить ведь не у кого, разве что у того самого одноухого зайца.

Его-то уж у меня никто не отнимет. Зачем?

…зато ко мне часто приходит дочка, почти каждый день, иногда даже остается на ночь. Она уже совсем взрослая, моя капелька. Тихая, заботливая и такая красивая. Плоть от плоти, кровь от крови. Я смотрю на нее и вижу… как же ее звали, снова забыл… но я вижу ее как живую, наша дочь так на нее похожа.

Ах, да, Аня, конечно. Все-таки вспомнил.

Нет-нет, я все сделал правильно, иначе…

В любви надо уметь быть жестоким, чтобы не пришлось стать жестоким — беспощадно. И при чем тут слезы? Мужчины не плачут, никогда не плачут. Если бы не чертова Черная Субстанция, это она во всем виновата. Он именно так и сказал тогда, тот самый профессор:

— Substantia Nigra. Это ваша ахиллесова пята, ваше слабое место, ничего не поделаешь. С другой стороны — это ведь болезнь гениев. Утешение, конечно, слабое, но все же… Увы, за все приходится платить, вы это и сами знаете, верно? Так что…

Нашу дочку зовут Надежда. Ведь Надежда — самая неизлечимая болезнь на свете. Едва я вспоминаю об этом, мне сразу хочется назвать ее… да-да, Аней. Анечкой… Но нет, нельзя.

Мы много гуляем, просто медленно идем рядом, держась за руки, и дюны поют нам свою песню — как ни в чем не бывало. Иногда она приходит ко мне по вечерам, садится у ног и слушает, слушает, слушает — молча. И скоро, очень скоро ее делается так много — внутри, вокруг и повсюду, что я не выдерживаю.

— Тебе уже пора. Спокойной ночи.

Она уходит — она всегда была послушной девочкой. Уходит и уносит с собой на всю долгую-долгую ночь свой запах, и взгляд, и теплые ладони, и мягкие завитки волос на шее. Если бы она была… Аней, я бы знал, я бы точно знал, как с этим справиться. Схватил бы ее, сжал, скрутил, зацеловал до смерти. Запер бы — накрепко и навсегда.

И чтобы ключ только у меня, — а так…

А так…

Я пробираюсь в детскую и смотрю, смотрю…

Одеяло совсем сбилось, ее плечи открыты, кожа отливает серебром. Я едва слышу ее дыхание — как же тихо она спит, боже мой…

И я… протягиваю руку… Яблоки падают и катятся, катятся прямо под ноги. Они требуют: «Наклонись, подними меня, возьми меня, съешь…» Они стонут. Голод ослепляет, лишает меня воли и…

…Прости меня, моя капелька.

Страсть можно победить только нежностью — моей нежностью к тебе.

Прости, я не трону тебя.

Не трону тебя…

Не трону тебя…

Я не…

…лет, как он меня не узнает. Или делает вид, и я все еще не понимаю почему.

Ему гораздо лучше: движения увереннее, да и руки уже почти совсем не дрожат, почти-почти совсем. Вот только… Мне кажется, он уверен, что живет один, что рядом никого, меня-то уж точно. Вместо меня пустота, и у нее совершенно другое имя.

Он все прекрасно помнит и все понимает, он такой же, как раньше, —