Читать книгу - "Гомер навсегда - Ласло Краснахоркаи"

Всегда искать толпу, место, где много народа, и незаметно, никому не бросаясь в глаза, как бы это сказать, интегрироваться, проще сказать, растворяться, словно он был там всегда, — так он делал, так должен делать и дальше, что, конечно, не означает, будто, стоит ему увидеть скопление людей на какой-нибудь новой станции, он тут же без памяти туда бросается, но все ж некоторым образом ему всегда приходилось, да и в дальнейшем придется поступать именно как-то так, то есть пускай не в этот момент, но в другой уж точно быть в этом скоплении, смешиваться с ним, становиться одним из множества, двигаться вместе с остальными, но постоянно осознавать, что он находится в толпе, которая для него опасна, а по этой причине еще и почувствовать сразу же, будто оказавшись в бурлящей трубе, какова внутренняя структура этой трубы, где структура эта менее плотная, и постараться сдвинуться в противоположном направлении, и ощутить, если она сгущается, и почувствовать, если она тащит вниз или вообще тащит куда-то, и тогда сместиться, сместиться оттуда в более спокойную часть, избегая видимости значительного усилия, словом, постоянно быть начеку, и всегда следовать этому методу, находится ли он на улице или в порту, или созерцает стадо туристов, сгрудившихся вокруг какой-нибудь достопримечательности, или едет в поезде или на пароходе, или стоит в очереди за едой или за водой из питьевого фонтанчика — всегда, всегда, всегда быть в толпе, и всегда даже по малейшему шевелению в ней чувствовать, не нужно ли и ему сдвинуться в какую-нибудь сторону, ничего другого в связи с этим нет, это все, что надо знать, но знать это надо всегда, и знать примерно в таком, описанном виде, вот что значит быть в толпе.

6. Чего он не советует

Не в том он положении, чтобы что-то кому-то советовать, не до того ему, если можно так выразиться, но будь у него время, он сказал бы, например, кое-что насчет того, как спать в состоянии бегства: никогда во время бегства не спи — как это сделать, он не может сказать, но не спи, никогда ни на мгновение не смыкай глаз, иначе ты пропал, и не потому вовсе, что тогда на тебя тут же набросятся, наброситься могут когда угодно, это не зависит от того, смежены у тебя веки или нет, но если ты это сделал, выявилась твоя слабость, твоя непригодность для бегства, а значит, и для спасения, так чего бы тогда тебе не сдаться сразу, ведь тому, кто засыпает во время бегства, думать о каком-то там бегстве вообще нет смысла, для убегающего сон как для алкоголика капля виски: это то самое, всем известное «ну только в последний разочек, капельку, и больше — никогда», такой человек мысль о бегстве пусть лучше из головы выкинет, к чертям собачьим все это, лучше сдаться, по крайней мере все будет позади, посмотри вон на косулю, ишь, паршивка, пасется, тебе ли не знать, что это вовсе не то кроткое существо из сказки, смешно сказать, но, например, эта косуля, поскольку она всех ненавидит — возможно, именно из-за сказки, сегодня уже не выяснишь, словом, честно скажу: она, сволочь такая, кусается, но речь о ней зашла не поэтому, а вот почему: ты посмотри на нее, на эту кусачую паршивку, она, если за ней погонятся, не утруждается насчет того, чтобы убежать, а прыг нет раз, прыгнет другой — потом возьмет и уляжется, и ждет, пока все закончится, ну так вот, ты тоже таков, если способен спать во время бегства, не для тебя это занятие, бегство, оставь его таким, как я, уж я-то, при всем прочем, не сплю, я не знаю, как это у меня получается, но не сплю, и я не просто не сплю, я и не смог бы заснуть, я — существо, которое неспособно спать, — сказал он, и иногда он должен был повторять это себе, когда его организм вдруг тянуло ко сну, ну да, иногда тянет, он этого не отрицает, не отрицает и в данный момент, но, строго одернув себя, он всегда преодолевал критические минуты, будет преодолевать и дальше, да, будет, и когда сначала голова падает на грудь, потом глазки закры-ы-ва-а-а-ются, — нет, нет, не спит он, да он и не может спать, и, конечно, имеет значение, что он одергивает себя, но на самом деле бодрствовать его заставляет то, что он думает, как сладострастно убийцы с ним расправились бы, догадайся они, что это можно сделать, когда он спит.

Но это не все.

Собственно говоря, есть ему тоже нельзя. Как и пить. Я объясню, сказал он себе, как всегда, словно разговаривая с кем-то, хотя он ни с кем никогда не разговаривал, только с самим собой, будто вел с самим собой вечный диалог, диалог, о котором понятия не имел, переживет он его или не переживет, поскольку, конечно, признавался он себе, случается, конечно же, иногда что-нибудь пожевать и, конечно же, пару глотков иной раз сделать, но считать это едой или питьем нельзя, потому что внимание его в такие минуты еще сильнее — если это вообще возможно — напряжено, настолько, что он и глотать-то почти не в состоянии, так что и еда, и питье для него — чистое мучение, главным образом потому, что внимание это, когда он пытается понять: пока он ест или пьет, не приближаются ли к нему с устрашающей скоростью убийцы, — словом, внимание это, собственно говоря, невозможно напрячь сильнее, чем в то время, когда он не ест и не пьет, и все-таки приходится напрячь еще сильнее, то есть сделать невозможное; этим он причиняет себе такую боль, что, стоит подумать о еде или питье, у него горло сводит, и больше он ни пить не хочет, ни есть, что, разумеется, не означает, что он больше не станет ни пить, ни есть, но должно как бы означать, что да, не станет, а главное, снова сказал он, обращаясь к воображаемому собеседнику, не советую тебе пытаться проверить это на себе, знаешь, не для тебя это дело, ты набивай себе брюхо, пей хоть залейся, а там пусть будет, что будет.

Но и это еще не все.

Это я тоже объясню, сказал он.

От всего, что хорошо, что приятно, надо держаться подальше. Хорошо быть