Читать книгу - "Прощанье с Родиной (сборник) - Евгений Анатольевич Попов"

ее дочку посадили за обвес и обсчет покупателей продовольственных товаров. Зятя у старушки, естественно, не было — то ли тоже сидел, то ли и не существовал никогда. Зато у нее был внучек. Гдов не специалист, и он вряд ли мог бы точно назвать ту душевную болезнь, которой страдал сын незадачливой продавщицы. Мальчик добрый, ласковый, с вечной своей улыбкой до ушей, он беспокойства, собственно, вообще никому не приносил, если не считать того, что постоянно вертелся в их комнате, пускал слюни и сопли на их книжки и тетради, а если ему что-нибудь говорили, то он в ответ лишь внятно реагировал загадочным словосочетанием «Пау-пау».

Именно тогда Гдов узнал про знаменитый для Москвы день 16 октября 1941 года, когда фашисты оказались уже на самых подступах к столице и в городе началась знаменитая паника, за описание которой в «самиздате» можно было спокойно схлопотать статью 190 — прим. УК РСФСР («Заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй»).

16 октября 1941 года. Когда… когда весь день не ходило метро единственный раз за его историю и десятки тысяч москвичей пытались вырваться из города, на Лубянке жгли архивы, шпана грабила магазины, разномастные начальники драпали впереди всех, тут же, как черт из коробки, возникла какая-то подпольная организация «Союз спасения Родины и революции», призывавшая сбросить «жидомасонскую клику Сталина»… когда в опустевшем без коммунистов ЦК ВКП (б) были взломаны замки, разбросаны бланки и другие секретные бумажки, когда писатель Фадеев докладывал Сталину, что поэт Лебедев-Кумач, автор песни «Идет война народная, священная война», привез на вокзал две машины вещей, не смог их за двое суток загрузить в вагон, отчего и сошел с ума… когда директор одного из мединститутов смылся вместе с кассой, бросив сотрудников, студентов и госпиталь с ранеными бойцами… когда спирт спускали в канализацию, а мигом появившиеся разбойнички грабили путников, ну прямо как во времена Юрия Долгорукого…

Обо всем этом Гдов узнал не из «самиздата» и не тогда, когда на советскую землю пришла «перестройка», а вот именно что осенью 1964 года, пятьдесят лет назад. Случилось это так: 16 октября 1964 года квартирная хозяйка вдруг взялась угощать бедных постояльцев чаем, «останкинскими» пельменями из пачки, водкой «сучок», а когда напилась, то вдруг зарыдала, достала из глубин комода фотопортрет ушастого низколобого паренька в рубашке с отложным воротничком. И сказала, что это — ее сы́ночка, который был комсомольцем, любил родину, товарища Сталина, добровольно пошел в военкомат, но во время паники вернулся домой к безмужней матери (отец сидел да в заключении помер), к маленькой сестренке, и его вскорости расстреляли за дезертирство, как только все улеглось и московские большевики вновь оказались на коне, с которого Гитлер их чуть было не спихнул.

Дико было юноше Гдову слышать все это. Ведь он приехал в Москву из Сибири, гордился тем, что его земляки грудью заслонили столицу, и вот надо же — такая странная информация. Так ведь можно договориться и до того, что в блокадном Ленинграде ответственные коммунисты обжирались печеньем и икрой, тогда как народ, именем которого так любят клясться все идеологические жулики, трупы на саночках возил и примеривался к людоедству. За это ведь тоже полагается какая-нибудь статья даже сейчас. Правда, товарищи?

— Пау-пау, — сказал кроткий идиотик, обняв бабушку.

Вот тут-то осенью 2014 года и раздались залихватские звуки баяна, и неизвестная Гдову пожилая женщина в солнцезащитных темных очках, но с инвалидной клюшкой вдруг вывела безо всякого смущения:

Меня милый не целует, Говорит: «Потом, потом». Я иду, а он на печке Тренируется с котом.

Но это еще что! Другой старушечий голос вдруг подхватил:

В санатории была, Там меня обидели. Всех старух в кусты водили, А меня не видели.

Тема эта оказалась актуальной, и Гдову довелось услышать другой вариант этого же текста:

В санатории была, Всего насмотрелася. Под кусты не затащили, А ведь так хотелося.

Ознакомился он также и с новой версией песни на слова крестьянского поэта XIX века Ивана Сурикова про тонкую рябину, которая хотела «к дубу перебраться»:

Но однажды ночью Страшный шум раздался. Это дуб влюбленный С места вдруг сорвался. И от той любови Клен такой родился, Что Мичурин плакал, А народ дивился.

И наконец:

— Калина красная, калина вызрела, — вдруг грянул нестройный, но дружный хор под руководством неугомонного седого баяниста Николая Михайловича, который имел полное право сказать про себя: «Да меня здесь в «Пневе-на-Нерехте» каждая собака знает».

Потому что родился здесь, жил и помрет. Куда ему еще деваться?

А Гдов закрыл глаза и перенесся на сорок лет назад, в осень 1974-го, когда на колхозном рынке сибирского города Абакана внезапно узнал из обрывка газеты о смерти Василия Макаровича Шукшина.

Какой колхоз был в 1974 году, такой и колхозный рынок. Мясом еще с утра отторговались. В провинциальных магазинах его тогда вообще не было, а на рынке за ним очередь тогда занимали наудачу, к пустым весам, а уж будет ли на этих весах свининка, говядина или баранинка — это уж как повезет, может, и вообще ничего не будет. Картошку еще не всю распродали, в том году картошки много уродилось, орехи кедровые еще продавали, грибы «свинушки», мед, алтайское мумие, рябину, калину, березовые веники, «лица кавказской национальности» еще торчали со своими баснословно дорогими фруктами.

Ветер гонял по мусорной базарной площади обрывок какой-то газеты, который вдруг чудом прибило к ногам Гдова. Гдов увидел некролог, знакомое лицо и сразу же все понял, сразу же поверил в то, что Шукшина уже больше нет на земле. Год назад он был у него в Москве на улице Бочкова, 5, и тот, узнав, что Гдов едет из города К. в Ленинград, написал ему записку к заведующему отделом прозы одного знаменитого ленинградского журнала на букву «З», где просил «Сашеньку» посмотреть рассказы «талантливого сибирского парня».

— Можно, я сам в редакцию не пойду, а рассказы по почте пошлю вместе с вашей запиской? — предложил Гдов.

— Нельзя, — отрезал Шукшин. — Рассказы нужно самому в редакцию носить, это унижение входит в писательскую профессию. Я вот позавчера к этому самому Сашеньке в гостиницу ходил как проститутка. На подборку его уговаривал…

— Так вы же лауреат, разве у вас тоже есть какие-то проблемы?

— Не того я сорта лауреат, чтобы все мое с колес печатали. Все пробивать приходится.

— Не знаю, как я с такой рожей в редакцию пойду, — гнул свое Гдов.

Шукшин подошел совсем близко и как-то по-киношному, по-режиссерски осмотрел лицо Гдова.

— Рожа как рожа, —