Читать книгу - "Тайга - Сергей Максимов"

Чем я мог помочь им? Иногда, отрывая от себя, приносил кусок хлеба. Ольга Николаевна догорала. Приходя с тяжелой работы, дочь садилась на нары около больной и стерегла каждое ее движение, каждое желание. Часто, выйдя из барака, она забивалась куда-нибудь в уголок и плакала.

– Что же делать? Что же делать? – в отчаянии повторяла она. – Мама умрет, если не улучшить ей питания.

Состояние Ольги Николаевны становилось все хуже. Появились первые вестники цинги – красная сыпь на ногах.

Как-то мы сидели с Верой на бревнышках. Подошел Чума.

– Ну как, княжна, делишки? – спросил он, хлопнув ее по плечу.

Вера вздрогнула и стряхнула руку.

– Как вам не стыдно? Оставьте…

Чума расхохотался.

– Привыкай, княжна, привыкай. Лагерь – не у тещи в гостях. А ты чего с бабой сидишь? – вдруг обратился он ко мне. – Ты знаешь, что за это – изолятор? Иди отседова. Если еще встречу – опять ведь в карцер посажу.

– Я и так четыре года сижу.

– Мало. Вас, чертей-политиков, совсем не надо выпускать. Иди, иди… Пшёл!

Я ушел, Вера хотела пойти за мной, но Чума схватил ее за руку.

– Стой, княжна! Я хочу с тобой поговорить. Как дела у твоей матери? Хочешь, я ей помогу. Масла дам, хлеба. А то ведь загнется. Фельдшер был сегодня?

Вера стала ему рассказывать о матери. Я отошел и разговора не слышал. Вдруг, вся вспыхнув, она вырвалась и побежала. Он стоял, расставив ноги, жевал папиросу и тихо смеялся. Я обошел палатку и встретил ее у двери.

– Что случилось?

– Ах, какой он ужасный…

– Что он сказал, Вера?

– Гадость, конечно. Что он может хорошего сказать? Вспомнить страшно.

Чума не отставал. Приходил в барак и подолгу болтал в Верой и Ольгой Николаевной. Его посещения были им неприятны, но что они могли сделать? Гнать его – значит ухудшить к себе отношение лагерного начальства. А оно может все сделать, все, что захочет.

В семейной жизни Чумы намечался разлад. Все чаще и чаще я слышал из-за стены истерический голос Таньки:

– Сука! Я ей глаза повыкалываю… И тебе рожу ошпарю.

– Замолчи! – гудел Чума. – Замолчи, я тебе говорю.

– Не замолчу, не замолчу!

– А-а… стервоза…

Раздавался удар. Потом гремел опрокинутый стол, звенели миски.

– На… на… на! – приговаривал он с каждым ударом.

Придерживая рукой кровавый рот, Танька выбегала из барака и кричала на всю тайгу:

– Все равно, все равно я тебе жить с ней не дам! Удавлю и тебя и ее!

Вокруг Таньки собирались арестанты и хохотали.

– Ату его! Возьми!..

– Курочка, ты не поддавайся! Держись крепче за свое бабье дело.

– Лопатой его по горбу, Танька…

Выбегал взбешенный Чума, арестанты мгновенно бросались врассыпную, а он хватал Таньку за волосы и тащил ее по земле назад в барак.

Ольга Николаевна уже не поднималась с нар. Вера ходила растерянная, задумчивая. Со мной она стала избегать встреч. Лично у меня случилась маленькая радость: я свалился с тачкой с пятиметровой насыпи и вывихнул левую руку. Это дало мне возможность отдохнуть от работы, и я целыми днями лежал на нарах, думал, смотрел на дырявый брезент палатки. По утрам и днем в бараке, кроме меня и умирающего старика, никого не было. Тишина успокаивала, я блаженствовал.

Была Троица. С утра лил дождь, монотонно барабаня по крыше. Я лежал и наслаждался этой музыкой, навевавшей воспоминания.

К Чуме постучали.

– Заходи! – крикнул он.

Скрипнула дверь, и кто-то вошел.

– А-а… наконец, – обрадованно протянул он. – Ну, садись… Да не туда, а сюда, на койку. Пришла, значит?

– Пришла.

Что это? Вера, ее голос! Я вскочил.

– Не целуйте, только не целуйте, ради бога, – умоляла она.

Как сумасшедший, я выбежал из палатки и сел на камень. Дождь лил все сильнее и сильнее. Промокший, я, сам не зная зачем, пошел к Ольге Николаевне. В бараке у нее было тихо. Звенели мухи, колотясь о желтые грязные стекла. Она лежала, вытянувшись, закрыв глаза. Я подошел и сел у нее в ногах.

– А, это вы? – приоткрыв глаза, приветливо проговорила она. – Как ваша рука?

– Спасибо. Лучше.

Я ничего не соображал. Одна страшная мысль сверлила голову больно и назойливо.

– А мне плохо, совсем плохо, – сообщила она. И вдруг каким-то странным голосом, полным беспокойства, спросила:

– А где Вера? Вы не видели?

– Нет, Ольга Николаевна, не видел.

– Ее сегодня освободили от работы. Попросила начальника, и, представьте, освободил. Добрые какие стали, скажите на милость, – пошутила она.

Разговор не клеился, я был рассеян. Ольгу Николаевну беспокоило отсутствие дочери. Я боялся увидеть Веру, заторопился уходить, но как раз в этот момент вбежала Вера, нагруженная свертками.

Лицо ее было совершенно белое, светлые глаза растерянно бегали по сторонам. Вся она была неестественно приподнята: и в голосе и в манерах – нелепая наигранность. Не замечая меня – или делая вид, что не замечает, – она бросила свертки на нары и быстро заговорила:

– Мамочка, милая, смотри… Здесь масло, конфеты, хлеб… и все это наше, наше, наше…

Ольга Николаевна смотрела на дочь, стараясь понять случившееся.

– Да, да… хлеб… белый хлеб…

И вдруг, не выдержав роли, она закрыла лицо руками и навзрыд заплакала.

…А дождь все лил и лил, превращая в грязь серую, пахучую землю. Где-то на реке заунывно тянул женский голос:

Ах, начальничек, ах, начальничек,А-атпусти до дому,За-аболею я цингою —Ни-и вернусь назад!..

Счастье

Мы рубили просеку вдоль речки Шар-Иоль. Повалка тайги – работа тяжелая, изматывающая. Правда, лагпункт наш был «молодой», рабочих то и дело снимали с повалки и ставили на строительство лагпункта: строились бараки, конюшня, баня. Кто рубил из проволоки гвозди, кто плотничал, кто делал кирпич-сырец^[19]…

Мне же как-то не везло: не брали меня ни в плотники, ни в гвоздоделы. И я стал подумывать – как бы схитрить. Скоро и случай представился.

Однажды после ужина в барак зашел десятник Кислов и крикнул:

– Печники по профессии есть?