Читать книгу - "Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников"

Владимир Ситников

Русская печь

ПОВЕСТЬ

Памяти моего деда Василия Фаддеевича Ситникова

1

В середине апреля подсыхали крыши. Солнце после зимней дремы замечало их первыми и все свое тепло устремляло на шиферные, черепичные, железные и деревянные скаты. У нашего дома крыша была тесовая, с желобками. Тес, сдавалось мне, куда лучше железа или черепицы. Во-первых, он скрадывал шум шагов, во-вторых, хорошо хранил тепло, а в-третьих, на нем можно было выжечь «увеличиткой» все, что угодно: и свое имя, и год рождения, и прозвище недруга. На худой конец, просто провести огненным лучиком дымящуюся черную нитку.

Забирался я сюда с утра. Внизу еще слякотно, с северной стороны — до сих пор грязный, в помоях лед, а здесь сухо и чисто. Я глядел в заречную даль, где сосновый бор сходился с небом и будто парил над овражистыми улицами, голыми, как метлы, тополями. Пожалуй, только старая пожарная каланча, в окнах которой сушились брезентовые рукава, да четко вычерченная в небе парашютная вышка были ровней мне. Я ощущал птичью легкость. Кажется, подойду к краю, оттолкнусь и поплыву над городом, над рекой к заречному бору.

Однажды мы с Андрюхой прокрались на крышу ночью, во время воздушной тревоги. В почужевшем небе стоял беспокойный гуд. Потом вдруг над самыми нашими макушками пулеметы начали прошивать темноту разноцветными стежками трассирующих пуль. От этой жутковатой красоты захотелось быстрее спуститься на землю. Тогда казалось, что мы на самом виду. И если «хейнкель» прорвется, то обязательно раздавит нас своим черным брюхом.

В школу в ту весну я ходить перестал, «казачил», как говорили наши пацаны. Возбудил во мне тоскливый страх перед учебой строгий математик, умевший без всякого циркуля одним взмахом начертить совершенно правильную окружность, с какой-то щеголеватостью коротко и точно доказать теорему. Я тоже пробовал так нарисовать окружность, но у меня получался огурец.

Математик не хотел понять моих страхов и, как только я появлялся на уроке, брал на прицел.

— Ну-с, судари, — произносил он и, туже обернув шарфом горло, вел пальцем по поленнице фамилий.

Я чувствовал, когда палец останавливался на моей, и плелся к доске.

Алгебру и геометрию я не понимал и никак не мог простить добродушным арифметическим цифрам того, что они предательски спрятались за латинские буквы. У этих букв был совершенно непостижимый для меня смысл. Как можно отнять от «а» какую-нибудь «в», если не знаешь, сколько в этом «а» единиц! Разобраться, что же все-таки представляют из себя эти буквы, мне не приходило в голову, да притом я был убежден, что все равно ничего не пойму.

Вот если бы в школе не учили математику, все бы у меня было прекрасно. Ботанику, например, я любил и даже мечтал, когда стану большим, выращивать, как Мичурин, яблоки. Я купил о нем книгу и прочитал, чтобы знать, с чего начинать, если действительно стану садоводом. По ботанике мне всегда ставили «отл.».

Да и по русскому языку дела шли неплохо. Учительница литературы, статная, молодая, веселая Анфиса Романовна, всегда мне ласковее других улыбалась. Были на то причины. Как-то она спросила, кому какая книга нравится и кто чего читал. Один парень сказал, что последний раз читал сказку «Три медведя». Весь класс покатывался со смеху. Анфиса Романовна закинула голову с уложенной венчиком косой и тоже смеялась. А парень ничего не мог понять. Он действительно накануне читал эту сказку.

— Для твоего возраста надо книжки посерьезнее выбирать, — сказала учительница. — «Три медведя» — для детского сада.

А когда очередь дошла до меня, Анфиса Романовна замахала руками:

— Хватит, хватит! Ты, наверное, днем и ночью книги глотаешь. Но вот «Воскресение» тебе еще рано читать.

Может быть, и рано, но я его прочитал.

Любил я писать сочинения по каким-нибудь картинам. Например, как старостиха Василиса Кожина брала в плен французов. Анфиса Романовна всему классу прочитала мое сочинение, а потом упрекнула за то, что я написал даже о том, о чем в картине видом не видано, слыхом не слыхано.

— Так ведь надо все знать, — ответил я.

А написал я, что у старостихи был сын Иван, которого враги убили. И она за него мстила. А в эту войну правнук старостихи тоже создал партизанский отряд и вовсю лупит фашистов. И тут уж я расписался так, что остановиться не мог. Даже написал, сколько эшелонов пустил под откос этот отряд.

В общем, мне казалось, что Анфиса Романовна мной была довольна и не очень строго ругала, если я что-нибудь не успевал выучить.

В шестом классе мы по очереди дневалили с винтовкой у входа в зал, подавали звонки. В общем, привыкали к военной дисциплине. Стоял и я так с винтовкой в руке, с повязкой на рукаве. Наверное, со стороны забавно было смотреть: нос от холода красный, шапка не по голове большая и винтовка огромная, штык еле вижу. Подошла Анфиса Романовна:

— Холодно, дежурный?

— Нет, ничего. Терпимо.

— А есть хочешь?

— Ничего, терпимо.

Она засмеялась и протянула мне булочку.

Я головой закрутил: не буду есть — и переглотнул слюну.

— А я дежурная среди учителей и тебе приказываю съесть.

Взял я булочку, съел — не заметил, а потом весь остаток дежурства думал, чем бы хорошим отплатить Анфисе Романовне. А вот чем отплатил — бросил школу.

От школы я отвыкал тяжело. Вначале все около нее слонялся, завистливо прислушиваясь к звонкам, к гвалту ребят на переменах. Как бы я хотел к ним, в свой класс! Но зайти не хватало духу. Математику мне после пропусков и вовсе не понять. Еще хуже все будет.

Однажды вот в такой час около школы я налетел на Анфису Романовну. Хотел прошмыгнуть мимо, но она поймала меня за рукав:

— A-а, прогульщик! Почему в школу не ходишь? Случилось что-нибудь?

Меня словно огнем опалило. Взять и обо всем рассказать ей. Но я не стал говорить, не мог почему-то. Правду сказать иногда бывает ой как трудно! Гораздо труднее, чем соврать.

— На танковом заводе учеником токаря теперь работаю, — придумал я. — В школе учиться не буду.

— Работаешь? А справку из школы как взял?

— Без справки приняли. Знакомый там.

— Зря, зря ты, Паша, бросил учебу, — с сожалением сказала Анфиса Романовна. Видно, поверила.

— Ничего,