Читать книгу - "Коза торопится в лес - Эльза Гильдина"

есть силы отталкиваюсь, взмываю ввысь. В это время Эдик валит Юха на землю, тут же наползает на него сверху, пытаясь заломить, завернуть и ослабить руку, в которой блестит лезвие ножа.

Еще рывок вперед – и снова небо устремилось на меня. Пока они внизу барахтаются, я от страха раскачиваюсь донельзя. И, погрузившись в облака, отпускаю наконец обе руки. Как хороший спортсмен-прыгун, набираю воздуха и падаю в воду. Выныриваю под топляк. Под самым обрывом прячусь в черных ветвях полузатопленного дерева. И вовремя, потому что сверху зашуршали, посыпались из-под чьих-то ног камешки, плюхнулись в воду комья земли. И снова табачный запах Юха, буквально повсюду меня преследующий, даже во сне и под водой.

Стучу зубами от холода, не чувствую собственного тела. Нет уж, так просто им не дамся! Буду отбиваться до последнего, угрожая родственниками и милицией вообще.

– Убилась! – убитым голосом констатирует Эдик Часов.

– Оно и к лучшему, – спокойно реагирует Юх.

У Эдика Часова сдают нервы:

– Она девчонка совсем! Она в любви ко мне приехала признаваться. Это ребенок был, понимаешь ты или нет?

– Ага, ребенок! Дети дома сидят, уроки учат. А эта скороспелка рванула чуть ли не ночью к незнакомому мужику. Одно название: дочка Большого! – И со злостью сплюнул. Вспененный плевок угодил в воду.

– Ну знаешь, тебе тоже особо дома не сидится. Зачем ты вообще на эту рыбалку с ними поехал? На рынке рыба не покупается? Ведь в курсе был их расклада. Знал, что они хоронить тебя собрались! Чего не свалил?

– В курсе, – признался Юх. – И они знали, что я знаю. Знали, что в любой момент могу бороднуть их планы. Знали, что не верю никому… Кроме Большого. Да, свалял я вальта. До последнего думал, что он единственный из нас, кто остался таким же. Ну, как первоцвет, что ли. Я думал, он один из нас выбрал себе настоящую дорогу, настоящее призвание. Не то что мы… Насчет этих, Роглаева и Бактыбаева, никогда не обольщался. Знал, что они такие же, как и я. Нам на роду написано было стать злодеями. Я лично сразу понял, как только родился, что я урод конченый. Но до поры до времени прятал глаза, чтобы никто раньше времени не догадался. Я ж на Большого молился. Я и на отца его, директора нашей школы, молился, пока Союз не развалили. Но даже после этого продолжал с этой семьи пылинки сдувать. Я каждому его слову, каждому его поступку верил. Есть такие люди. Редко, но попадаются. Их наличие – уже гарантия чего-то приличного и порядочного. Мы уступали Большому своих женщин. Мы давали ему взаймы. А он брал, брал, брал! Ни разу не подавился. Но ему прощали. Потому что лично я думал, что все мы, после нашей никчемной жизни, в аду гореть будем, а Большой… Он один все наши грехи на себя примет. Отмолит, значит. И зачтется нам всем за него, за его заступничество. Но он оказался…

– Таким же, как и вы? – предположил Эдик Часов.

– Нет, еще хуже. Потому что враги остаются врагами, ничего с ними не поделаешь. Это честный порядок вещей. Либо мы своих врагов, либо они нас. Вот и стреляем друг другу в затылки. Игра такая. А предателями не рождаются. Ими становятся. Они позвали меня с собой. И Большого. И он согласился. И я согласился. Был уверен, что это мой гарант безопасности. А он оказался исполнителем. Накинул на меня удавку сзади, но я Бактыбаеву успел вывернуть руль. Устроил им небольшое ДТП, – со злорадством произносит он.

Папа попал в аварию!

– Плечом нажал и выбил заклинившую дверь. Кое-как выбрался. Машина на боку в заросшем овраге. Чувствую, что на левой брючине расплывается пятно. По звуку ползу к ручью, который течет там по дну оврага. Зачерпываю пригоршню воды, освежаю лицо. Что дальше? Правильно, погнался добивать Бактыбаева. Тот тоже недалеко убежал. И мне каждый шаг с усилием дается. Чую, как огонь от голени нарастает и ползет к бедру.

– Я предлагал тебя осмотреть.

Юх не слышит:

– Бактыбаев стрекача от меня дал к стадиону. Думал, не найду его там. Забавно, когда-то мы там вчетвером гоняли мяч. Мечтали стать великими футболистами. Мы были самыми сильными, мотивированными носителями Y-хромосомы. К нам прибивались самые яркие самки. Они смотрели на нас с трибун. Потом мы их угощали красным вином, сами пили коньяк, портвейн. Пробовали сигареты с разными фильтрами. А на нас сверху глазели гипсовые статуи. Нас уже нет, наше направление – кладбище, а они до сих пор стоят: «Мальчик с горном», «Метатель диска», «Девушка с веслом»…

– Вера Волошина.

– Чего?

– Девушку с веслом зовут Верой Волошиной. Я тут недавно узнал, – горько сказал Эдик.

– Насмешка судьбы: я прикончил его под этой самой Верой Волошиной. Сначала пошатался туда-сюда, покрутился. Слышу – стоны глухие, загибается кто-то, будто зверя какого подстрелили. Ринулся – и точно: притаился, подыхает мой бывший дружбан, корчится изо всех сил, зубами скрипит на меня. Спросил у него: «За что?» А он, дескать, зарываться я стал сильно, слова мне теперь не скажи, а таких пристреливают, как бешеных псов. Как будто не было тех тридцати лет, что вместе прохавали. А как, скажи мне, с ними разговаривать, если у них вода вместо крови? Никогда не дружи с теми, кого держишь за горло.

– Где машину взял?

– Сначала к тебе хотел. Но есть у меня один должник. Ненадежный, правда. Судоводитель речного корыта Бактыбаева. Все равно пришлось к тебе обращаться.

– Сразу надо было. Не верю я твоему капитану.

– Роглаев враз бы нас тогда вычислил.

– А что с Большим?

Я вся обратилась в слух, вся внимание. Юх не сразу ответил:

– Я действовал сообразно обстоятельствам и шанса никому не дал. Не смотри на меня так! Нет ничего хуже того, когда ты так на меня смотришь! Весь в мать! Ты, в отличие от меня, на войне не был: смерти в бою не видел, предательства не знаешь. У тебя нет разделения на своих и врагов.

Ледяной сосущей тоской отзываются во мне его слова. Разом потемнело в глазах, сознание сломалось, потерялись все прежние смыслы. И как теперь жить дальше? Без Папы. Нет ничего более давящего, невыносимо тягостного, чем беспомощное чувство от утраты близкого человека, погибшего насильственной смертью. За ними нехорошо закрывается вечность, а сделать ничего нельзя: ни крикнуть вдогонку, ни утешить, ни наказать тех, кто закрыл за ними ту дверь. Закрываю лицо руками, пытаюсь подавить стон, но мой голос меня больше не слушается. Он подчиняется