Читать книгу - "Руфь Танненбаум - Миленко Ергович"

вырастает и пускает побеги хорватское древо: оно развивается, как луковицы или, еще точнее, как мицелий, словно хорваты, уж извините, грибы и в состоянии выращивать свое хорватство, только пока живут по подвалам. А как только оттуда выберутся, как только солнце пригреет их задницу, они превращаются во что-то другое. До вчерашнего дня аграмцы, а сегодня уже загребчане, до этого австрофилы и мадьяроны, из-за чего в Загребе в хорошие и богатые годы было не услышать хорватского слова, а сегодня они сербофилы, поклонники Карагеоргия, поборники опленачкого отродья, белградские жополизы, которые уже в пятницу или в понедельник начнут креститься тремя пальцами, если только принц Павел пообещает им, что у каждого загребчанина три раза в неделю на столе будет индейка с млинцами[47]и еще три раза в неделю жареный поросенок, а на седьмой день они будут набожно поститься, ибо, во что бы ни превратились загребчане и кто бы в тот или иной момент ни был их хозяином, они останутся верны западному или восточному Христу и Христосу, а еще больше – его матери Марии, однако лишь потому, что у них, как у некоторых удивительных африканских племен, совершенно реален и ощутим страх претерпеть мучения в аду. Даже раскаленная дровяная плита напоминает им об ужасной судьбе грешных душ. Точно так же они верят и в безусловное прощение греха, и эту уверенность поддерживают их попы, каноники, настоятели и епископы, так что прежде, чем украсть или убить, они уже записываются в очередь к исповеднику, как на педикюр или к гинекологу, чтобы высказать перед ним свое глубочайшее раскаяние и потребовать немедленного отпущения греха. Так они представляют себе Бога и поэтому особенно ценят Богоматерь, ибо она, женщина, кажется им более сговорчивой в вопросах прощения.

Вот таковы аграмцы и загребчане, стоит им выбраться на солнце из подвалов и спастись от сырости и гнили. Но пока они в подвалах, эти добрые хорваты всей силой своих удрученных душ и всей мощью своих славянских мышц будут ненавидеть своего хорватского бана Драгутина Карла Куэна-Хедервари или любого его наследника и гордиться каким-то негодяем, который посреди Сабора пнул его в задницу, хотя у того были серьезные намерения вытащить хорватов из подвалов и с первых этажей, спасти от крысиной судьбы и сделать их венграми. До сих пор сильна хорватская ненависть к Куэну, не утихла она даже после того, как исчезла монархия и они оказались под новым хозяином, причем непонятно, что именно они так страстно ненавидят в нем: то, что он захотел сделать из них венгров, или то, что пожелал отнять у них право на ненависть?

Однако мы слишком далеко отошли от мыслей Руфи, и кто знает, что за дух тем временем заговорил из квартиры на Гундулича, № 11, когда на горячем шестинском молоке схватилась пенка, а на первом утреннем хлебе начал подтаивать жир мертвых туропольских свиней. Нет, Руфь еще ничего не знала про Шестине и про Турополь, а и знай она, сейчас бы об этом не раздумывала и не ощутила бы ни радости от гармоничности скромного рабочего завтрака, ни мрачного предчувствия, что однажды может ощутить, что этого ритуала ей не хватает.

Руфь грызла совесть, правда совсем мало, как мышь прогрызает дырочку в мешке муки, грызла из-за того, что сейчас она будет пить молоко с пенкой. А будь она всего одним этажом выше, изо всех сил боролась бы с этой пенкой и скорее бы умерла с голоду, чем проглотила ее. Как-то раз мама Ивка заставила ее пить такое молоко, и Руфь вырвало прямо на стол. После этого мама каждое утро процеживала молоко через марлю, чтобы в нем не осталось ничего, что могло показаться Руфи отвратительным.

О, какой же брезгливой была Руфь…

Вот было бы страшно, думала она, если бы мама сейчас вдруг очень быстро выздоровела и пришла посмотреть, что они обе здесь делают, и увидела бы, как она пьет молоко с пенкой. Если правда, что люди, как говорят, со стыда проваливаются сквозь землю, Руфь бы провалилась до самых глубоких золотых рудников.

А что касается свиного жира, то его мама на хлеб не мазала никогда, но если бы и мазала, Руфь бы такое не ела. Свиньи некрасивые и грязные животные, их нет ни на улице, ни в песочнице сквера на Свачичевой площади, там, где слуга Миклош выгуливает гончих псов доктора Сакмарди, нет свиней и в Максимире, и в фильме про Тарзана, человека из джунглей, их нет нигде, где хорошо. Свиньи живут в грязи, среди бедных людей, те их кормят, стерегут и молятся за них Богу в своих маленьких грязных церквах.

Но для чего им нужны свиньи?

Об этом она ничего не знала и, пока тетя Амалия не раскрыла ей тайну, была уверена, что такие грязные животные не могут превращаться в еду, как, например, пшеница превращается в хлеб, а корова – в венский шницель.

– Не говори про это маме и папе, – сказала Амалия, – потому что если ты скажешь, что я тебе мазала на хлеб этот жир, тебя ко мне больше не пустят.

После того как она это сделала в первый раз, Амалия два дня боялась, не случится ли чего и приведут ли к ней девочку, как приводили всегда раньше. Руфи тогда было два с половиной года, и Амалия не была уверена, что она вообще знает, что такое тайна, и сумеет ли обойти молчанием вопрос мамы о том, чем они сегодня занимались. Но если все-таки промолчит, если не скажет про свиной жир, это будет значить, что она хоть на толику стала ее дочкой.

Эти крошки в годы с 1932-го по 1935-й были для Амалии гораздо важнее, чем собственная жизнь и ее Радослав, который где-то далеко, в Новской, занимался распределением железнодорожных поездов: отправлял их в мертвые тупики или отсылал в Ясеновац и Белград, и даже еще дальше, до Бухареста, Софии и Стамбула, а возможно, и Дамаска, города, который, как ей представлялось, был тем местом на краю света, куда нужно бежать, если хочешь, чтобы тебя никогда не нашли. Если есть железная дорога до Дамаска, то есть и надежда для всех грешниц и колдуний, в том числе и для Амалии Моринь, в девичестве Вулетич.

Если бы они с Руфью сбежали в Дамаск, жизнь началась бы сначала.

– Давай-ка поскорее, – сказала она, – сегодня утром мы отведем меня в парикмахерскую, а потом в театр, на матинэ[48].

Слово «матинэ» она