Читать книгу - "Тише - Кейт Максвелл"

Нет, Лекс точно не вариант. Нужно отделять рабочую жизнь от личной. Лучше сфокусировать внимание на мимолетных, ничего не значащих связях. Они все равно что полевые цветы у дороги – их срывают, чтобы на миг насладиться ароматом и тут же забыть. И никаких душевных терзаний!

В последние несколько месяцев я вдруг обнаружила у себя талант – и интерес – к отношениям без обязательств. Нейтан знакомил меня со своими друзьями из числа гетеросексуалов и пока неопределившихся; и с теми, и с другими было одинаково интересно. Мне даже начала нравиться туманная двусмысленность нью-йоркских свиданий.

Я развлекалась, гадая, напишут ли они еще; а если писали – думала, стоит ли отвечать и как долго игнорировать сообщение. Два часа? Два дня? Мне нравилось отсутствие каких-либо ожиданий. Никто не оставался на завтрак, никто не строил планов дальше следующей недели. Единственной определенностью было то, что мы точно не собираемся «жить долго и счастливо и умереть в один день». Ну а Лекс? Лекс – всего лишь нелепая фантазия, обманчивый мираж, твердила я себе.

В конце концов все пришвартовались у бара. Было по-настоящему весело, и я начала беспокоиться о завтрашнем похмелье. Несмотря на все мысленные увещевания, я поймала себя на том, что думаю о Лексе: смотрит ли он на меня? Не его ли взгляд ласкает мне шею, лицо? «А ну прекрати!» – велела я себе. На меня вдруг накатила дикая усталость. Я выудила свои пальто и шарф из-под кучи одежды возле пинбольного автомата, надеясь ускользнуть незамеченной. И вдруг послышался знакомый голос:

– Стиви! Только не говори, что уходишь!

– Боюсь, мне пора. Уже поздно, – ответила я. – А вы, детишки, веселитесь дальше.

Тогда Лекс поманил меня рукой.

– Да брось, иди сюда!

Поколебавшись, я вновь направилась к бару, взяла протянутую Лексом водку с тоником и опустила сумку на пол.

Двадцать один

Я кладу возле ванны полотенце и ватные шарики, пробую воду пальцами, а затем осторожно опускаю Эша в детский шезлонг. Я начала купать его каждый вечер, хотя все в интернете говорят, что трех раз в неделю вполне достаточно. Эшу вроде бы нравится – по крайней мере, он почти не плачет, – и мне тоже. Это единственная предсказуемая часть дня: Эш спит и ест, когда ему вздумается, несмотря на все мои попытки наладить режим, но время принятия ванны контролирую я. И между прочим, у меня неплохо получается. Так что теперь каждый вечер, ровно в семь, мы здесь.

Протирая Эшу животик мокрой ватой, я вспоминаю, как Мира купала Беатрис, когда я пришла познакомиться с малышкой. Каким рискованным предприятием показалось мне это тогда! Какой огромной – родительская ответственность!

Именно Беатрис разожгла во мне искру материнского инстинкта; благодаря ей мое смутное желание иметь ребенка приобрело отчетливость.

Несмотря на все, что случилось в Нью-Йорке, и медленное угасание нашей дружбы, Мира назначила меня «феей-крестной». Моя первая встреча с Беатрис состоялась накануне церемонии имянаречения[27].

Взглянув в ее светло-карие глаза, я увидела Миру. Сразу было ясно, чья это дочь.

– Вылитая ты! – сказала я.

– Правда? А по-моему, ничего общего.

– Любовь слепа.

– Но ей определенно нравишься ты! Как я и предполагала.

– Да ей сейчас, наверное, все нравятся.

– Ничего подобного! Знаешь, как она орет, когда приходит сестра Пита? Даже неловко становится.

Я взяла Беатрис за ручку. Она посмотрела на меня и улыбнулась.

– Мира, прости, что я так долго не приезжала!

– Да брось, Стиви! Я понимаю, как тебе там нелегко. Вертишься как белка в колесе. Главное, что ты приехала на церемонию.

– Надеюсь, его там не будет? – спросила я.

– Ты про Уилла? Конечно, нет! Я бы ни за что так с тобой не поступила. Будут лишь родственники и ближайшие друзья.

– Но вы с ним еще общаетесь?

– Я – нет. Только Пит.

– Я слышала, он женился.

– О боже, так ты знаешь! Прости, у меня не хватило духу тебе сообщить.

– Да не волнуйся ты так! Столько лет уже прошло – года три, не меньше. В конце концов, я сама виновата – нечего было подсматривать за ним в соцсетях.

Церемония имянаречения проходила в пабе; у открытого окна танцевали на ветру воздушные шары. Держась в стороне от знакомых, с которыми давно не поддерживала связь, я слышала обрывки разговоров о начальных школах, детских садах и переезде за город.

Затем Мира передала мне Беатрис; обняв меня за шею пухлыми ручонками, малышка принялась играть с моими ушами. Я строила ей рожицы, и она смеялась. Пит вручил мне бокал шампанского и произнес тост:

– За тебя, Фея-крестная!

И я сразу расслабилась.

Мира, Пит, двое его друзей и я передавали Беатрис друг другу, словно посылку или подарок, и каждый обещал вести и направлять ее по жизни. Я как будто слышала мысли собравшихся: «Оставь в покое бедного ребенка! Чему ты его научишь? Пользоваться приложением для знакомств? Заказывать еду навынос?» Переминаясь с ноги на ногу, я произнесла заученные фразы и, как только ритуал окончился, метнулась к бару.

На следующее утро, сидя в автобусе, который со скрипом тащился вдоль одинаковых эдвардианских[28] домов из красного кирпича – улица за улицей, улица за улицей, – я думала, каким величественным, напыщенным и громким показался мне Лондон, когда я переехала сюда ради учебы в университете. Теперь он скорее напоминал образцово-показательную деревушку, куда мама возила меня на мой шестой день рождения; лабиринт из дорог, обсаженных деревьями, похожими на соцветия брокколи. Дорог, где царило безмолвие, лишь изредка прерываемое криками дроздов да чириканьем воробьев. Словно все вокруг погрузились в летаргический сон.

Во время посадки на поезд до родительской фермы случилось нечто необъяснимое. Я вдруг почувствовала какое-то натяжение, будто горловина свитера попала в застежку цепочки. Прислонясь головой к стеклу, за которым проносились игрушечные лондонские пейзажи, я закрыла глаза и стала думать о Беатрис. Казалось, меня привязали к ней бесконечной красной лентой. Клянусь, я видела из окна поезда, как она все разматывается и разматывается позади.

Мама встретила меня на станции и повезла по узким, до боли знакомым проселочным дорогам.

– Лучшее время года! – сказала она.

Кивнув, я опустила стекло и с наслаждением вдыхала густые ароматы полевых цветов, крапивы и навоза.

Мама постарела. Пока я жила в Нью-Йорке, она была для меня фотографией в деревянной рамке на прикроватном столике, сделанной еще десять лет назад на свадьбе Ребекки. В малиновом костюме и шляпке-таблетке того же цвета, мама стояла у свадебного шатра, украшенного флагами,