Читать книгу - "Доверься жизни - Сильвен Тессон"

на мотоцикле обедать поеду. Кажется, чтобы заснуть, надо прислушаться к собственному организму. Где я такое читал? Ну попробуем. Слушаю. Сердце сжимается и разжимается, и давление гонит кровь по трубам толчками, несет красный живительный сок по артериям в каждый закуток. Нужно представить себе медленный, пульсирующий, круговой ток крови. Густой смородиновый компот медленно течет по кружеву моих сосудов, и с каждым толчком маленький взрыв в тонкостенных облаках капилляров делится своей энергией с моими тканями. Зачем наделять женщину лицом, если его надо прятать? Эти монотеисты жуткие… Ай! Повернусь на бок, может… нет! все равно стреляет. Боль глубинная, как пес зубами вцепился! Острая, нутряная, будто клюет кто-то, далеко от поверхности, – «глубоководная боль», так надо было бы назвать… Ну дождь! Теперь дует муссон, холодный муссон, умеренный муссон европейской осени. Будь крыши в Париже из жести, было бы слышно, как грохочет потоп. Хотя под тропический дождь спится крепко. Эх, грозовые ночи в Сиемреапе… а ночевки у водопадов в джунглях Сиккима, а ливни в Непале, будто бурдюк открыли над жестяным навесом во дворе маленькой гунунгской школы. Помню берега Кали-Гандака. Река стонала, и было слышно, как сталкиваются огромные глыбы, вырванные ею у вершин Гималаев. Через тысячи лет эти куски скал превратятся в кремниевые наносы вдоль дельты Брахмапутры, и от этой мысли я стискивал тогда зубы. А потом засыпал крепким сном. Шум воды, как ни странно, не тревожит сон, он входит в него, растворяется в нем, и сны качаются на волнах мысленных рек. Наши сны – как Офелия. Так, ладно, я тут забываю слушать свою кровь. Как было про кровь у Шандора Мараи в «Угольках»? Где-то в середине романа… это шепчет один из двух стариков в комнате. Черт с ним, включаю свет! «Кровь – самая благородная субстанция во вселенной, и потому люди, обращаясь к своему Богу с особенно возвышенными чувствами или с необычным посланием, всегда приносили кровавую жертву». Вот оно. Красиво сказано. Гашу свет, а то еще разбудит мою крошку, а она так славно спит, зарывшись в волосы, и веки у нее совсем невинные, хотя, может, прямо сейчас конголезские тренеры по плаванию кружат в изменнических грезах у нее в мозгу. Каков чертяка, а, Шандор Мараи! Ох, вся эта кровь – так мне вспоминаются бедные жирафы! Их крошечный мозг – такой маленький, славный, чистый – торчит на высоте четырех метров, там, где шелестят побеги акации. Сердце жирафа, должно быть, колоссальной силы. Ему ведь нужно проталкивать эту «самую благородную субстанцию» до крошечного орешка его мозга… Если бы саудовские фрики зарезали неверного жирафа в эфире «Аль-Джазиры», то вышел бы знатный фонтан для их «снафф-видео». Ну а та юная афганка, младшая сестра Анны Франк нашего времени, которая писала дневник в своей глинобитной деревеньке, под тенью шелковиц у ворот школы, а они хотели убить ее, потому что она вздумала строить планы на собственную жизнь, и в них не входило покориться пятидесятилетнему мулле и получить свищ в первую брачную ночь… Услышала ли она от этих мастеров возмущаться хоть одно слово поддержки? Мелькнула ли в суровых зарослях афганских бород хоть одна добрая улыбка? Эта боль в спине – как от ожога. Похоже, серьезный звоночек, тревожный сигнал из глубин тела, из тех покалываний, что предвещают потом тяжкий вердикт. Или просто пузырек воздуха где-то застрял, мышцу потянул? На той пробежке ненормальных? Так и вижу снова этих горожан, измученных тем, что средств мало, а потребностей море, да еще случайно заведенные семьи вечно ноют. Покаяние жалких грешников: у них так и нет времени на обещания, некогда данные себе-ребенку, потому что надо платить по долгам себя-взрослого. Свои мечты они закатали в бетон планов. И что теперь? Ждут воскресенья, чтобы вырваться на пару часов потоптать асфальт, и вот надрываются, чтобы не поддаться соблазну пустить свое судно ко дну сжигают жирок, скрывший пресс за годы в офисных джунглях. «Спал очень скверно. Фридрих Георг выразил опасение, не окажемся ли мы в посмертной жизни пленниками той особой скуки, какая царит в бессонные ночи». Я запомнил эту фразу. Прав старина Юнгер. Пусть не смешат нас католики их бесконечным блаженством и барахтаньем в ряби вечного моря. Они вещают с такой уверенностью, будто работают в газетной хронике и только что пропустили с Богом по стаканчику в спортивном баре, чтобы выведать у Него пару инсайдов. А что, если вместо райского блаженства в конце земного пути нас поджидают муки вечной бессонницы? Тягучая скука, бескрайняя, как Вселенная. Не море спокойствия, а океан тоски. И в нем – мы, плаваем в тишине звезд и подыхаем со скуки ad vitam aeternam[15]. Вечная жизнь будет в тысячу раз усиленной версией той дурноты, какая накатывает на любого нормального человека перед снимками звездных скоплений. Был в XVII веке один поэт… Как же его звали, ну вот, заклинило. Черт побери! Если уж память выжжет степи бессонницы, то что останется сновидцу наяву… Ай! Снова та боль. Теперь она отдается, стучит вместе с сердцем. Кстати, о сердце… Вот как нужно слушать организм, чтоб не отвлекаться. Надо, чтобы каждый орган выдавал свою пульсирующую боль, не нестерпимую, а такую, чтобы просто не давала переключаться на другое. Ну ладно, что там с именем того типа, – это поэт, о нем писал Паскаль. Damned![16] Провалы в памяти – это высшее унижение, хуже, чем зверства моли в шкафу педантичной хозяйки. С утра первым же делом найду, как его звали. Хотя бы сам стих помню: «Сказать ли, смертные, в чем жизни нашей суть? Она есть сон: длинней, чем ночь, но лишь на чуть»[17]. Эти чертовы позвонки болят, даже если лечь на живот. Мусульмане сами не понимают, на что подписываются: а вдруг те семьдесят гурий, обещанных праведнику, окажутся страшными бабищами с накаченными руками? Мне больше нравится зеркальная идея моего поэта. Ведь шикарная мысль: жизнь – как долгая спячка, а смерть – пробуждение. Паскаль перефразирует этого парня – ну как же его звали? «Сон есть образ смерти, говорите вы; я же говорю, что он скорее – образ жизни». Вот! Мы думаем, что живем, а мы – спим. Но придет день, и, испустив последний вздох, мы проснемся, и мертвые по ту сторону завесы спросят, хорошие ли нам снились сны. Надо пойти выпить молока, а не перетряхивать этот мысленный клубок змей. Забавно, что у нас в семье молоко всегда как-то связывалось со сном. Белое, как простыни, покоится в стакане, плотное и матовое, как кожа матери, обнявшая вас кольцом; индуистские боги