Читать книгу - "Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер"

небо от бабушкиной летней плиты, разрастается и превращается в столп жирного черного дыма. Он быстро заволакивает небо, пожирая лазурный свет дня. Солнце, кажется, слепнет. Окутанный неожиданной тьмой, я не в силах ступить и шагу. Крики все ближе и ближе, все громче и громче. Они уже доносятся из рощи, что минуту назад так мирно шелестела зелеными кронами, и сливаются в ужасный вопль, словно тысячеликая тетя Брайна оплакивает своего ненаглядного, единственного Гершеле. Потом — быстрый треск выстрелов, и чем он гуще, тем реже и беспомощней становится крик. Наконец наступает минута, когда в черной осиротевшей тишине плачут только деревья.

Как трагический занавес кукольного райка, раздвигается тьма на две стороны, и на подмостках поляны показывается человеческая фигура. Качаясь, держась за голову обеими руками, она бежит на меня и пронзительно вскрикивает: «Их всех порезали! Всех петушков, курей и цыплят!» Янкель Квочка резко полосует ребром ладони по своему тонкому оголенному горлу, застывает на мгновение и падает в траву. Я бросаюсь к нему. Он лежит навзничь, с открытыми ясными глазами, словно и не был никогда безумен. Его горб высовывается из-за правого плеча, словно черный камень, о который он споткнулся на бегу. Рыжая бороденка задрана в небо, и кажется, что весь небосклон держится на ее кончике.

Ноги у меня подкашиваются. Я падаю на колени рядом с мертвым Янкелем. Что же ты молчишь, Квочка? Почему не кудахчешь? Посмотри, я принес тебе копеечку. Я нашел ее под буфетом в кухне и приберег — хотел купить стакан газировки. На, возьми ее себе, только не молчи. Скажи хоть слово, Янкель… Я тихо подвываю, как щенок, заблудившийся в пустом переулке. Я чувствую себя жестоко обманутым, как будто мне наверное обещали что-то показать и после всего — надули. И больше того: еще меня же обворовали, отняли единственное, что у меня было, — мечту увидеть Местечко. Мамино Местечко. Поздно.

Жестом тысяч моих предков и, наверное, стольких же потомков я простираю руки к небу, и моя щенячья сиротская тоска, мои скулящие подвывания выстраиваются, ширятся, перерастают в звериный, грозный, торжественный рык, в напев, полный величия и скорби, чистый, как бесчисленные звезды, прошедшие посмертный путь со дна колодца под старым орехом до высей седьмого неба. Оно, это страстное песнопение, принадлежит не мне, а им. А я — только сердце, грудь, горло, трубящее в опустевшем мире. Все невзгоды и испытания, выпавшие на долю позапрошлого поколения, поколения моих бабок и дедов, находят выход в моем горестном молении. Но на самой вершине его, когда моя душа и плоть уже сливаются с окрестной, обнимающей меня природой, вдруг странные, чуждые песне звуки врываются в мой слух и подрезают крылья мелодии. Несколько мгновений музыка еще висит в пустоте между землей и небом и — рассыпается, как рассыпаются бусы, когда рвется связывающая их нить.

Я роняю руки, опускаю голову и вижу на том самом месте, где только что лежал Янкель Квочка, здоровенного косматого козла. Его морда измазана пеплом, бородка обгорела, и обожженные бока выглядят так, словно кто-то наставил черные заплатки на белый саван.

— Ме-е-е! — блеет козел, выставляя острые закрученные рога. На одном из них болтается засаленная Янкелева ермолка.

Я бросаюсь обратно в гору, а разыгравшийся козел пускается за мной: вот догонит, вот боднет! Я даже чувствую, как томительно ноет то место у меня на спине, куда он сейчас ткнет своими острыми рогами. Наверху, на самом гребне, он поддевает меня и почти без усилия подбрасывает в воздух.

Я падаю и качусь по склону все быстрее и быстрее, не зная, где небо и где земля: они слились в сине-зеленый ковер. Надо что-то делать. Еще мгновение, и я погибну, Чего я жду? Мама, мама… спаси меня! Где ты, мама?!

— Я здесь, сынок. Рядом с тобой. Как всегда.

Голова кружится, ноги гудят, как после долгой дороги. Больные видения потихоньку отступают, удаляются от меня, возвращаются в непроглядную ночь. Контуры настоящего, сегодняшнего все четче проступают в синеве пришедшего утра.

Мама, усталая, измученная, с синевой под глазами, сидит рядом со мной и, как прежде, держит мою ладошку в своей руке, точно мы ни на миг не расставались. Солнечные лучи, пробившись сквозь листву деревьев за окном, запутываются в ее черных волосах, разбрасывая по ним золотые блики.

Она нагибается ко мне, прикасается теплыми губами к моему влажному лбу и чуть севшим голосом говорит:

— Слава богу, слава богу… температура прошла.

Потом распрямляется и сосредоточенно смотрит мне в лицо, как будто подводит черту под моими ночными страхами.

— Ничего, маленький, все будет хорошо.

И от целительного прикосновения ее губ, от ее мирного дыхания на моей щеке и всепонимающего взгляда мне сразу становится легко и спокойно, точно я испил глоток воды из старого колодца под старым орехом.

Лейб-ишак и три его сына

Рассказ

Вскоре после того, как Лейб-ишак со своим семейством вернулся из эвакуации, в город приехал цирк шапито. Вообще-то людям было не до веселья, но, с другой стороны, надо же и отвлечься немного. Тем более что развешанные по заборам цветные афиши выглядели с ума сойти как завлекательно: силачи с неправдоподобными мускулами держали на вытянутых руках слона; воздушные гимнасты носились под куполом, как ласточки; оранжевый полосатый тигр нырял в охваченное пламенем кольцо, которое держала над собой хрупкая девушка с выразительным бюстом… Словом, народ валом повалил на представления.

В одно из воскресений решил культурно провести время и Лейб. Он еще никогда в жизни циркачей не видел, и то, что представилось его глазам, было похоже на прекрасный сои. Оркестр играл нескончаемые марши и туши, как на еврейских свадьбах, когда сходятся гости. Роскошные, в золотых и серебряных блестках, костюмы артистов слепили глаза. Акробаты выделывали дух захватывающие сальто-мортале; жонглеры так быстро и ловко перебрасывались разноцветными булавами, что у Лейба голова пошла кругом. Фокусник в черном плаще с алой атласной подкладкой извлекал из пустого — Лейб мог бы поклясться в этом! — сундука то пару живых петухов, то уток, индюков, гусей… вот-вот, казалось, он вытащит за уши его, Лейба, собственного ишака. А временами на манеж выбегали потешные крикливые клоуны, и от одного их вида можно было лопнуть со смеху. Тот вечер Лейб запомнил на всю жизнь. Его жена Еня, надевшая ради такого случая праздничное, в белый горошек, ситцевое платье, держала на коленях маленького Ицика. Вевка и Нёня, старшие сыновья, сидели тут же, заливисто хохоча и беспрестанно хлопая в