Читать книгу - "Рассказы - Лазарь Осипович Кармен"

Гремели паровые краны, ржали зарываемые в трюмы лошади, мычали коровы и сливались в гул десятки голосов рабочих и матросов.

Шарики юркнули вниз по сходне на набережную, разбежались в разные стороны и скрылись во мраке.

А Стрижик продолжал спать.

Товарищи забыли про Стрижика.

И спит Стрижик под топкой. И снятся ему блаженные сны, и он во сне не перестает улыбаться.

Ужасный, последний сон! Стрижик на минуту открыл глаза. В котле никого нет, тихо.

Вверху над ним бледным матовым пятном, дробящимся на дымогарных трубах, светится круглая и открытая горловина.

— Фу, дьявол! А чтоб тебе ни дна ни покрышки! — ворчит и ругается обычной руганью кочегар Еремеич. Голос его за котлом чуть слышен.

Еремеич заряжает кардифом топки.

— Чтоб вас рразорвало!

Чудак Еремеич! И вечно он недоволен своими топками. Он находит их старыми, никуда не годными, вечно проклинает их и желает им от души разорваться, хотя вряд ли это ему выгодно, ибо разорвись топки — и первому влетит ему, Еремеичу.

Стрижик, уловив эту ругань, улыбнулся, хотел было сделать движение, встать и вылезть из котла, но окаменелое от долгой и непосильной работы тельце его и не тронулось.

Приподнятая было головка его упала опять на подпиравшую ее руку, из детской груди вылетел вздох, и Стрижик уснул опять.

А Еремеич тем временем, зарядив все топки, полес закупоривать котел.

Он заделал как следует горловину.

Сперва обмазал края их суриком, потом залепил их несгораемым картоном — асбестом и привинтил гаечным ключом крышки. Он вспотел от этой работы. Тяжела эта работа и ответственна.

Зато теперь он спокоен. В котле — ни одной дырочки, ни одной скважины и поры.

Стрижик проснулся. Дыхание его сделалось частым и тяжелым, точно на него навалилась глыба.

Печальное пробуждение! Матовое пятно вверху исчезло, исчезли заогненный ящик, трубы. Все исчезло, и глаза Стрижика потонули во мраке.

Где-то сбоку визжала старательно завинчиваемая кочегаром гайка.

Стрижик рванулся, но отяжелевшая головка упала назад и больно ударилась о топку.

— Еремеич! — крикнул он сдавленно.

(Еремеич потом рассказывал, что кто-то, кажется, его звал, но кто, он и не догадывался. И как тут догадаться.)

Но Еремеич не слышал. Он возился с забортным краном.

Кран был открыт, и на Стрижика хлынул дождь. В котле зажурчала вода, и все стихло…

……………………………………………………………

Через пять-шесть часов сходня была отдана, поднят якорь, и пароход, гудя и выбрасывая клубы дыма, выходил за брекватер.

А Еремеич старался. Сняв куртку и сорочку и похожий в таком виде на австралийца, он неутомимо отправлял по нескольку лопат угля и кусков промасленных тряпок то в одну, то в другую топку и разводил в них адское пламя.

А если бы Еремеич знал!..

Но он узнал обо всем после, в Константинополе.

Была получена от пароходного общества телеграмма:

«Загляните в котел. Нам заявили об исчезновении одного чистильщика котлов — мальчика. Кажется, катастрофа».

Пар был из котла выгнан, и Еремеич заглянул…

Но лучше бы он туда не заглядывал! Еремеич вскрикнул, выронил свечу и упал как подкошенный.

Три месяца пролежал потом Еремеич.

Он находился между жизнью и смертью и все время видел перед собой детский остов, протягивавший ему с тупым отчаянием на костистом лице руки.

Мама!

ПОСВЯЩАЕТСЯ В. ГАРШИНУ

Тяжелое детство мне пало на долю…

Я рос одиноко… Я рос позабытым,

Пугливым ребенком, угрюмый, больной…

Надсон

— Мама, мама! — стонет, мечется и бредит на своем матраце в углу, в приюте, Костя.

Бедный Костя!

Он работал вчера до двух часов ночи. Он чистил на пароходе котел, вылез и простудился. И теперь у него — тиф.

Тяжело Косте. Бедный ребенок горит. Горят хрупкое, тоненькое и оголенное во многих местах тельце, оголенные ножки и миловидное личико.

Костя то сожмется в комок, то вытянется, что-то залепечет, и через каждые две минуты проносится по палате его тоскливое и за душу хватающее:

— Ма-а-ма, ма-а-ма!

Костя зовет маму.

А мама помогла бы ему. Она охладила бы его горящее личико, освежила бы водой его губы, рассказала бы ему сказку, перекрестила бы его и убаюкала.

Где же ты, мама?!

Ручки тянутся, падают, снова тянутся, но мама не идет. Нет мамы! Мама не слышит. Она далеко, далеко, а может быть, и глубоко в земле, и некому его приласкать и приголубить.

— Мама, мама!

Безучастная палата спит. Спят на полу и на матрацах, чуть ли не друг на друге мертвецки пьяные дикари — тряпичники и угольщики. И один храп служит ему ответом на его зов, способный разбудить камни.

— Мама, мама!

Кто-то наконец услышал его. Услышал сносчик.

Злой, пьяный, недавно проигравший в «орла и ореш» пояс, картуз и голландку, он присел, уперся в матрац руками, скосил глаза и рявкнул:

— Эй, ты, молчать! Не то рразобью!

— Ма-а-ма, ма-а-ма!

— Я тебе говорю — молчать!

— Ма-ама!

Будь Костя здоров, он узнал бы в этом рыканье бретера и задиру порта Бульдога. Но он болен… И он опять заныл.

— Ма-а-ма!

— Стой же!

Сносчик вскочил и, шатаясь и отдавливая руки и ноги спящим, подошел и нагнулся к Косте.

— Ты чего ор-решь?

Мальчик широко раскрыл глаза и, не узнав Бульдога, снова зашевелил губами:

— Ма…

Но сносчик не дал ему окончить.

Он схватил его за плечи, поднял высоко на воздух, несколько секунд продержал его и бросил затем, как негодную собачонку, назад, на пол.

— Будешь? — спросил сносчик.

Костя ничего не промолвил, притих и уставился в него глазами. Глаза его недоумевали. «За что?» — спрашивали эти детские глазки.

Сносчик отошел, вернулся к своему матрацу и через минуту заснул.

И он не слышал больше, как тотчас же Костя затянул вновь:

— Мама!

Всю ночь Костя звал маму, но не дозвался ее. Злая! Она не пришла. Не поспешила на его зов, не облегчила его страданий, не обласкала.

И когда поутру палата проснулась, то нашла Костю мертвым.

Он лежал, свернувшись на своем матраце в углу калачиком.

И рот и глаза у него были полуоткрыты, точно и во сне, страшном, вечном, он не переставал лепетать:

— Мама, мама!

В «сахарном» вагоне

ПОСВЯЩАЕТСЯ В. ГАРШИНУ

I

Шкентеля — отставного бомбардира — не пустили в приют, вдобавок избили его, и он стоял перед этим самым приютом в час ночи на площади возле обжорки.

Вид у него был ужасный.

Форменная фуражка