Читать книгу - "Циники - Анатолий Мариенгоф"

С нескрываемой злостью я глазами ощупываю Сергея: «Хам! щелкает орехи и бросает скорлупу в хрустальную вазу для цветов».

У меня вдруг – ни село ни пало – является дичайшее желание раздеть его нагишом и вытолкать на улицу. Все люди как люди – в шубах, в калошах, в шапках, а ты вот прыгай на дурацких и пухленьких пятках в чем мать родила.

Очень хорошо!

Может, и пуп-то у тебя на брюхе, как у всех прочих, и задница ничуть не румяней, чем полагается, а ведь смешон же! Отчаянно смешон.

И вовсе позабыв, что тирада сия не произнесена вслух, я неожиданно изрекаю:

– Господин Ньютон хоть и гений, а без штанов – дрянь паршивая!

Сергей смотрит на меня сожалительно.

Я говорю:

– Один идиот делался несчастным, когда терял носовой платок, а другой идиот рассуждает следующим манером: «На фронте меня контузило, треснули барабанные перепонки, дрыгается башка – какое счастье! Ведь вы только подумайте: этот же самый милый снарядец мог меня разорвать на сто двадцать четыре части».

Сергей берет папиросу из моей коробки, зажигает и с наслаждением затягивается.

Мои глаза, злые, как булавки, влезают – по самые головки – в его зрачки:

– Или другой образчик четырехкопытой философии счастливого животного.

– Слушаю.

– …Ольга взяла в любовники Докучаева! Любовником Докучаева! А? До-ку-ча-е-ва? Невероятно! Немыслимо! Непостижимо. Впрочем… Ольга взяла и меня в «хахаля», так сказать… Не правда ли? А ведь этого могло не случиться. Счастье могло пройти мимо, по другой улице…

Я перевожу дыхание:

– …не так ли? Следовательно…

Он продолжает мою мысль, утвердительно кивнув головой:

– Все обстоит как нельзя лучше. Совершенно правильно.

О, как я ненавижу и завидую этому глухому, рогатому, изъеденному волчанкой, счастливому человеку.

33

В Пугачеве арестованы две женщины-людоедки из села Каменки, которые съели два детских трупа и умершую хозяйку избы. Кроме того, людоедки зарезали двух старух, зашедших к ним переночевать.

34

Ольга идет под руку с Докучаевым. Они приумножаются в желтых ромбиках паркета и в голубоватых колоннах бывшего Благородного собрания. Колонны словно не из мрамора, а из воды. Как огромные застывшие струи молчаливых фонтанов.

Хрустальные люстры, пронизанные электричеством, плавают в этих оледенелых аквариумах, как стаи золотых рыб.

Гремят оркестры.

Что может быть отвратительнее музыки! Я никак не могу понять, почему люди, которые жрут блины, не говорят, что они занимаются искусством, а люди, которые жрут музыку, говорят это. Почему вкусовые «вулдырчики» на языке менее возвышенны, чем барабанные перепонки? Физиология и физиология. Меня никто не убедит, что в гениальной симфонии больше содержания, чем в гениальном салате. Если мы ставим памятник Моцарту, мы обязаны поставить памятник и господину Оливье. Чарка водки и воинственный марш в равной мере пробуждают мужество, а рюмочка ликера и мелодия негритянского танца – сладострастие. Эту простую истину давно усвоили капралы и кабатчики.

Следуя за Ольгой и Докучаевым, я разглядываю толпу подозрительно новых смокингов и слишком мягких плеч; может быть, к тому же недостаточно чисто вымытых.

Сухаревка совсем еще недавно переехала на Петровку. Поэтому у мужчин несколько излишне надушены платки, а у женщин чересчур своей жизнью живут зады, чаще всего широкие, как у лошади.

Крутящиеся стеклянные ящики с лотерейными билетами стиснуты: зрачками, плавающими в масле, дрожащими руками в синеньких и красненьких жилках, потеющими шеями, сопящими носами и мокроватыми грудями, покинувшими от волнения свои тюлевые чаши.

Хорошенькая блондинка, у которой черные шелковые ниточки вместо ног, выкликает главные выигрыши:

– Квартира в четыре комнаты на Арбате! Верховая лошадь породы гунтер! Рояль «Беккер»! Автомобиль Форда! Корова!

Ольга с Докучаевым подходят к полочкам с бронзой, фарфором, хрусталем, серебряными сервизами, терракотовыми статуэтками.

Ольга всматривается:

– Я непременно хочу выиграть эти вазочки баккара.

Вазочки прелестны. Они воздушны, как пачки балерины, когда на них смотришь из глубины четвертого яруса.

Докучаев спрашивает хорошенькую блондинку на черных шелковых ниточках:

– Скажите, барышня, выигрыш номер три тысячи тридцать семь в вашем ящике?

Ниточки кивают головой.

– Тогда я беру все билеты.

Ольга смотрит на Докучаева почти влюбленными глазами.

Сопящие носы бледнеют. Потные шеи наливаются кровью. Голые плечи покрываются маленькими пупырышками.

Высокоплечая женщина с туманными глазами приваливается к Докучаеву просторными бедрами. Толстяк, который держит ее сумочку, хватается за сердце.

Ольга вертит вазочки в руках:

– Издали мне показалось, что они хорошей формы.

Черные ниточки считают билеты, которые должен оплатить Докучаев.

Ольга ставит прелестную балетную юбочку баккара на полку:

– Я не возьму вазочки. Они мне не нравятся.

Женщина с туманными глазами говорит своему толстяку:

– Петя, смотри, под тем самоваром тот же номер, что и у нашего телефона: сорок – сорок пять.

– Замечательный самовар! Наденька, хотела бы ты вытащить этот замечательный самовар?

Она смеется и повторяет:

– Какое совпадение: сорок – сорок пять!

И, отослав за апельсином толстяка, еще нежнее прилипает к Докучаеву просторными бедрами.

Ольга громко говорит:

– Запомните, Илья Петрович, на всякий случай ее телефон. Это честная женщина. За несколько минут до того, как вы проронили свое великолепное желание, она вслух мечтала выиграть для своего старшего сына барабан, а для дочери – большую куклу в голубеньком платьице.

Ольга вежливо обращается к женщине с туманными глазами:

– Если не ошибаюсь, сударыня, ваш телефон сорок – сорок пять?

Просторные бедра вздергивают юбку и отходят.

– Боже, какая наивность! Она вообразила, что я ревную.

Мы продвигаемся в круглую гостиную.

На эстраде мягкокостные юноши и девушки изображают танец машин. Если бы этот танец танцевали наши заводы, он был бы очарователен. Интересно знать, сколько еще времени мы принуждены будем видеть его только на эстрадах ночных кабачков?

Конферансье, стянутый старомодным фраком и воротничком непомерной высоты, делающим шею похожей на стебель лилии, блистал лаком, крахмалом, остроумием и круглым стеклом в глазу.